Батюшка с Давидом садятся за стол, а я готовлю чашки и приборы, рыскаю в поисках «к чаю», всё это время чувствуя на себе взгляд. Отец Тихон что-то скороговоркой спрашивает у друга, а тот отвечает с заминками, иногда невпопад. Моё волнение еще больше нарастает, когда я слышу с лестницы голос Даши:

— Пап, на минуточку можно тебя?

Я понимаю, что мы сейчас останемся наедине, и как только Тихон выскакивает за дверь, у меня из рук с грохотом падают ложки, разлетевшись по всей кухне. Бросаюсь на пол их собирать. Давид делает то же одновременно со мной.

Мои руки дрожат. Собранные приборы то и дело снова выскальзывают. Я боюсь поднять голову и встретиться взглядом с черными омутами. Сердце колотится, чем ближе приближается ко мне Давид…

Он молчит. До меня остается пара приборов. Нужно протянуть руку за последней чайной ложечкой… Но я так волнуюсь, что всё, собранное мной, в последний момент вываливается снова, и я понимаю, что нервы мои сдали.

Сажусь на пол и откидываюсь на фасад кухни. Слёзы почему-то брызнули из глаз, и я, спохватившись, закрываю лицо руками.

Давид реагирует мгновенно, его ложки тоже разлетаются по полу, а сам он садиться рядом и заключает трясущуюся меня в свои объятия. Я чувствую его запах, такой родной и такой почти забытый за столько времени. Прижимаюсь носом к его груди, но смелости обнять в ответ не хватает. Тихо всплакиваю, а он молча гладит меня по голове.

— Асья… — шепчет где-то над моей макушкой. — Почему ты плачешь?

Я не знаю, что ответить. Я плачу, потому что держалась пять месяцев, потому что давила в себе слезы всякий раз, когда отец Тихон рассказывал новости о Давиде, когда слушала, что у него есть положительная динамика. Не плакала, когда этими новостями со мной перестали делиться, когда неизвестность подкидывала мучительные мысли о том, что Давид забыл обо мне, возможно даже, завел роман там, В Германии…

И вот теперь, когда я вижу его, когда он так близко, все нервы, натянутые как струна, вдруг заиграли, и эта мелодия души сработала как катарсис…

Поняв, что я не отвечаю на вопрос, Давид берет мою ладонь свободной рукой. Сначала гладит большим пальцем тыльную сторону, а потом вдруг подносит к губам и оставляет невесомый поцелуй.

— Прости, что не звонил, не писал… И отцу Тихону запретил рассказывать тебе обо мне…

— Почему? — а ведь и правда — если бы Давид не лишил меня своего общения, может быть переживать разлуку было бы легче?

— Асья… Это не объяснить в двух словах… — Давид опускает свой подбородок мне на макушку и молчит, задумавшись, несколько секунд. — Понимаешь, я не знал, смогу ли нормально ходить. Хотел этого, но всякий раз зарывался в сомнения… Хотел вернуться к тебе здоровым, на своих ногах.

Не выдерживаю и всё-таки несмело обнимаю Давида за талию. Не хочу поднимать голову, хочу вот так сидеть и слушать его голос.

— Асья, я хочу сказать тебе… — он запинается и издаёт какой-то глухой стон. Я, волнуясь, что сделала ему больно своими объятиями, отстраняюсь и испуганно смотрю на родное лицо.

Но, похоже, я неправильно растолковала его эмоции. Давид нервно проводит рукой по волосам и продолжает:

— Это всё не так должно было быть… Ну точно не в этом месте, — он обводит рукой кухню наших друзей, где повсюду разбросаны ложки, в углу валяется Тишкина машинка, а на полу в полуметре от нас рассыпана мука после кулинарных экспериментов девчонок. — Не так признаются в любви девушке, но…

Маленькая заминка в его речи заполняется внутри меня целым фейерверком различных чувств. Неужели он только что хотел сказать мне…

— Давид… — я готова броситься ему на шею. Столько счастья свалилось в один день, что я даже боюсь в это поверить…

— Сёмка, ты колбасу всю съел? — в двух метрах от нас хлопает холодильник, и я понимаю, что нас вот-вот обнаружат. — Кто все ложки раскидал? Ну, Тишка! — Андрюха поворачивает голову и замирает, глядя на нас, сидящих между столом и кухонными шкафами. — Ой, ззздрасьте…

— Привет, Андрюш, — говорит Давид, поднимаясь и протягивая мне руку, чтобы помочь подняться. Я смущена, будто меня поймали за чем-то неприличным. Но вот это-то и обидно, что подумать можно ого-го что — а мы просто сидели и разговаривали…

— Андрей, — влетая на кухню, сквозь зубы шипит отец Тихон, но увидев нас, улыбается и продолжает уже обращаясь ко мне и Давиду: — Ну что, чай-то будем пить?

42

— Господи, помоги мне! Я не знаю, что мне делать… — я снова реву у иконы Спасителя. Благо, в храме совсем пусто, и меня почти никто не видит. — Я знаю, Ты дал мне свободу выбора, но у меня нет сил сделать его… Дай мне смелости… дай сил пережить последствия…

После нашей встречи с Давидом в доме отца Тихона прошло уже почти две недели. Наши отношения закрутились в тот же вечер — Давид подвез меня домой, но расстаться мы смогли только ближе к полуночи после второго звонка бабушки. Мы целовались… В машине. Это были такие поцелуи, которые не хотелось заканчивать. Я в прямом смысле не могла оторвать себя от Давида. Он признался мне в любви, и я не стала держать интригу и тоже раскрыла ему свои чувства…

Мы виделись каждый день — гуляли в парке, ходили в кафе и на аттракционы, постоянно держась за руки и целуясь в первом попавшемся худо-бедно укромном уголке. Всё было не просто хорошо, всё было чудесно! Я порхала, как бабочка-однодневка, отбрасывая все мысли о будущем.

И вот наступило воскресенье. Давид, узнав, что я тоже начала ходить на службы в храм, был очень счастлив, и предложил заехать за мной. Я сидела на пассажирском сиденье, сжимала свободную ладонь своего парня, и была просто счастлива.

— Асья, — позвал меня Давид, не отвлекаясь от дороги, — я не могу поверить, что Господь дал мне тебя… — услышать такие слова, наверное, мечтает каждая девушка. Но я вся напрягаюсь, от того, как быстро всплывают в памяти моменты моего «падения». А Давид, не замечая моей реакции, продолжает: — Я молился и просил именно такую, как ты — добрую, честную, чистую… Сказать по правде, я с детства мечтал стать священником, а не юристом, — эти слова повергают меня в ступор. Я внутренне вся сжимаюсь. И не зря. — Асья, ты согласишься стать