Кроме Степана Вавилова и Семичастного, в избе толкались человек шесть мужиков, и среди них одно знакомое мальчишеское лицо секретаря сельсовета.

– А, приятель! – кивнул Ухоздвигов Мите Дымкову. – По какому праву, скажи, пожалуйста, скрутили меня майоры?

– Поговорим позднее, арестованный.

Документы его выложили на стол, а с ними – четыре обоймы от «вальтера».

Потом его разули. Посмотрели, прощупали сапоги. Из мешка вытряхнули толстую Библию, какие-то тетради, печатные антисоветские прокламации «свидетелей Иеговы» – секты, недавно созданной в леспромхозе и на прииске.

– Это все лично вам принадлежит, Ухоздвигов?

Арестованный молчал.

– Я у вас спрашиваю, Ухоздвигов.

– Я с Ухоздвиговым не знаком, гражданин майор. Если вы обращаетесь ко мне, то я – Михаил Павлович Невзоров, промысловик-охотник. Обратите внимание на мои документы, они в полном порядке. Если я прикончил эту шлюху, то, надо думать, я имел достаточно оснований уничтожить тварь. А что насчет Библии и моих записок, то это дело моей совести. Кому хочу, тому и молюсь.

– Да? – Глаза майора Семичастного смотрели в упор, не мигая. – Должен вам сказать, Ухоздвигов, вы поторопились с самосудом. Вы убили единственную преданную вам соучастницу. Жаль, конечно, что не вместе с нею вы предстанете перед судом. Но вы не будете одиноки, на этот счет не беспокойтесь. В сельсовете ждет вас Птаха со всем оборудованием походной радиостанции.

Ухоздвигову стало и в самом деле дурно! Так, значит, предал его… Филимон Боровиков? Да не может быть!

– Вранье! – выкрикнул Ухоздвигов, меняясь в лице. Куда девались его спокойствие, наигранность!.. – Не берите меня на удочку, гражданин майор. Я гусь стреляный.

– Да, именно, стреляный, – подтвердил майор Семичастный.

Убийцу со скрученными руками усадили на табуретку, на ту самую, на которой он только что обувался, собираясь в дальнюю дорогу.

Майор Семичастный попросил лишних выйти из избы, оставив братьев Вавиловых, Васюху и Егоршу, участкового Гришу и Степана Вавилова, которого Ухоздвигов сперва принял за майора государственной безопасности, но, присмотревшись к погонам и мундиру, увидел, что майор – артиллерист и, вероятно, из демобилизованных.

Убийца вздохнул свободнее, тревожно и быстро оглянувшись. Он влип глупо, по-дурацки, но еще не окончательно. Надо что-то придумать. Если его поведут сейчас в сельсовет, есть еще возможность бежать. Да, да, бежать! Каких-то тридцать прыжков по темной ограде, и он ныряет в пойму Малтата, как в омут.

– Нельзя ли закурить?

Ему никто не ответил.

– Поднимите тело на лавку.

Ах да! Есть еще тело!

Удушливая тошнота подкатила к горлу. В ушах звенели колокольчики. Он, слегка ссутулившись, напряженно-неподвижным взглядом глянул на тело. Васюха, осторожно переступая по полу, чтобы не вляпаться в лужу крови, зашел с головы, Егорша взялся за податливые, неприятно белые босые ноги тела Головешихи. Склонившаяся набок голова Авдотьи с широко открытыми черными глазами глянула на убийцу. Ему показалось, что по левой щеке из ее глаза катились слезы. Вся правая сторона лица и кончик носа были испачканы кровью. В межбровье – разворочена кость на вылете пули.

– Мне бы закурить!

– Найдите там в горнице простыню, что ли. Накройте ее!

Покуда Егорша ходил за простыней в горницу, Васюха зажег висячую семилинейную лампу под абажуром и отодвинул стол из переднего угла.

Трезвея, убийца соображал, взят ли он как «капитан» – под кличкой, известной по ту сторону океана, или он влип просто случайно, по недоразумению? Кто его может изобличить? Птаха? Филимон Боровиков? Дуня все-таки не могла пойти на предательство! Никак не могла. И мертвые, в конце концов, не свидетели.

«Я, кажется, старею! Как глупо влип, а? Где-то в деревне, среди бородатых космачей! В каких переплетах бывал, а здесь, в деревне!..» Это было неприятно и обидно.

Испачканное кровью лицо Дуни с обезображенным лбом тянуло к себе взгляд убийцы.

– Уведите меня! Уведите отсюда! Я, я – не могу! Не могу! Душно! Душно! Воды! Дайте хоть воды!

– Слабоват на кровь-то, бандюга, – по-мужицки тяжело проговорил Егорша.

– Отвернитесь к стене, арестованный, – приказал майор Семичастный.

– Что?! К стене? Не могу! Не имеете права! Слышите! А-а-а…

Зубы его так стучали, что он едва пропустил глоток воды, поданной ему Егоршей в железной кружке.

Его перевели в горницу, где еще недавно он сидел с Дуней и она, жарко дыша ему в щеки, целовала его, а он, прижимаясь к ее оголенному пухлому и теплому плечу, набирался тепла, думал, как ему в будущем поступить с непригодным к делу Иваном Птахой?

Один вид неприбранной пуховой постели, сбитых простыней, одеяла из верблюжьей шерсти подействовал на убийцу так, словно его силком втолкнули в открытую могилу.

А в это время в сельсовете, под охраной коммунистов Павлухи Лалетина, Вихрова-Сухорукого и Аркадия Зыряна, рассаженные в разные комнаты, сидели арестованные Иван Птаха и Филимон Прокопьевич, с почерневшим, как чугунка, лицом.

После того как акт был составлен, Ухоздвигова отправили в сельсовет.

Филимона Прокопьевича привели в дом Головешихи.

Входя в избу, Филимон Прокопьевич увидел тело на лавке под простыней. Ему никто не сказал, что на лавке под простыней Авдотья Елизаровна, но он и без слов догадался, что это она.

– Господи! – Филимон Прокопьевич перекрестился.

Майор Семичастный попросил фельдшера приоткрыть лицо Авдотьи Елизаровны.

– Узнаете?

– Она, значит. Она! Убил, значит? О господи!

– Ваша жена?

– Какая жена, гражданин начальник! Никакая не жена! Схожденье имел по глупости. И то наездом. А так – никакая не жена.

– Об этом будем вести разговор в другом месте. Сейчас вы должны установить ее личность, опознать.

– Да опознал же!

– Головешиха – ее прозвище?

– Точно так.

Филимон Прокопьевич подписал акт. Рука его тряслась, и он еле-еле вывел свою фамилию.

– Куда меня занесло, господи? Што я наделал, а? Истый лешак! И нет мне спасения ни на земле, ни на небе, – стонал Филимон Прокопьевич, беспокойно переступая с ноги на ногу. – Демида-то, гражданин начальник, как я и говорил, не вините.

– Потом, потом, – остановил майор Семичастный. – Сейчас мы должны сделать обыск. Садитесь.

III

За два дня до ареста Демида Боровикова охотник Крушинин и лесообъездчик Мургашка сами заявились к властям, изобличая Демида Боровикова, будто бы подбивавшего их на поджог тайги.

Показания Крушинина и Мургашки, сдобренные клятвами, были достаточно убедительными для майора Семичастного.

Крушинин с Мургашкой успели уйти в тайгу в Спасское займище, где их ждал старик Пашков и куда должен был приехать Птаха с Филимоном Прокопьевичем.

На зорьке погожего дня в Подкаменную заявился Филимон Прокопьевич. Поперек седла норовистого Карьки лежал Иван Птаха.

– Берите бандюгу! Я его стукнул там, в займище, чтоб скрутить, значит, – были первые слова Филимона Прокопьевича, когда он, виноватый и опустошенный от внутреннего разлада, предстал перед участковым Гришей.

Майор Семичастный впервые в жизни видел такую сложную и вместе с тем удобную и легкую радиоаппаратуру, с которой Птаха пришел в тайгу. Дело оказалось серьезным.

Демида освободили.

Семичастный с участковым Гришей, не теряя времени, кинулись в Белую Елань, прихватив с собою Филимона Прокопьевича и Птаху. Надо было не опоздать: захватить главаря банды. Демид тем временем с рабочими поискового отряда направились в тайгу по следам бандитов.

…Опечатав горницу Головешихи, майор Семичастный увез арестованных в Минусинск.

Когда Ухоздвигова свели на очной ставке с Иваном Птахой, бандиты сцепились друг с другом.

– А! И вы здесь, знаток бородачей! – пробурчал Птаха, готовый раздавить своего бывалого предводителя. – Что же вы здесь, а? Вы же хвастались, что мужики за вас горой! Что вы знаете их природу, черт бы вас подрал!

– Растяпа! – отпарировал Ухоздвигов. IV

Много Аркадий Зырян перевидал председателей колхоза. Сам потопал на председательских каблуках, когда Павлуха Лалетин два месяца валялся в госпитале – осколки выходили после ранений. Но как ни бился Зырян, а все толку мало. То Мызниковы не тянут не везут, то Вавиловы идут стороной – будто работают, а сработанного не видно. То Шаровы через пень-колоду валят.

Зырян понимал, что нельзя требовать с колхозников, ничего не давая взамен – ни хлеба на трудодни, ни денег. Но он требовал, требовал, гонял бригадиров из конца в конец, сам дошел за два месяца до того, что в чем только дух