– Столько я уже написала.

– Ты пишешь вашу историю?

– У тебя есть дети? – спросила я.

– Пока нет, – ответил Фил.

У меня оставалось еще одно «но». Я решила воспользоваться им сейчас:

– Но веришь ли ты Донни? Веришь его планам построить идеальное государство, устроить детскую революцию? Об этом он тебе рассказывал?

– Немного.

– И ты ему веришь?

– Не знаю, я…

– А в демократию ты веришь?

– Конечно.

– И считаешь, что у всех должно быть право голоса?

– У всех старше восемнадцати, да.

– А ты бываешь на художественной ярмарке здесь, на острове?

– Стараюсь ее избегать.

– И как, по-твоему, люди, которые на нее ходят, вправе решать, как тебе жить?

– Конечно нет. Ну или… косвенным образом. Они не решают, как мне жить, они голосуют за людей, которые, я надеюсь, хорошенько разобрались в…

– У меня был дедушка, – перебила я его, – и он очень ратовал за просвещенный деспотизм. Знаешь, что это такое, Фил?

– Знаю, потому что мой дедушка был просвещенный деспот.

И тут Фил принялся рассказывать о своем дедушке. Это не входило в мои планы – я как раз хотела поведать ему о дедушке Давиде. Но рассказ у него получился хороший, правда. Его дедушка был мэром острова.

– Он до трех ночи выпивал с местными работягами в кафе, – рассказывал Фил. – Вот это я понимаю – демократия. Кафе должно было закрываться еще в полночь. Они видели, как подъезжает полиция, выключали свет и ложились под стол для бильярда.

– Но ведь мэр – начальник местной полиции.

– Он не хотел усложнять жизнь своим полицейским и к тому же считал, что кафе таки должно закрываться в полночь. Но в то же время ему хотелось пить. Он разрешал художникам строить мастерские намного больше дозволенных и в не предназначенных для этого местах. Он любил искусство. Это ему Брандан обязан своей студией. Позже дедушка ослеп. Улицу он переходил, размахивая тростью, не осторожничая, не прислушиваясь к шуму машин. Кто осмелится задавить просвещенного деспота? В последние годы его жизни мы с ним каждую неделю ходили пить капучино. Он этому ужасно радовался – изобретению капучино. Сидел со мной за столиком и говорил: «Всю жизнь я пил кофе черным, без молока и сахара, но в капучино я кладу сахар». И он брал пакетик с сахаром, разрывал его и высыпал сахар на стол рядом с чашкой. На такую дурацкую плюшевую скатерть. Боже, Салли Мо, как же я его любил!

– Вообще-то, я про своего дедушку хотела рассказать.

– Расскажи.

– А твой дедушка пил йеневер?

– Целыми днями.

Я кивнула:

– Мой тоже. Только после пяти вечера.

– Мой с одиннадцати утра, после капучино.

– Но мой дедушка не был слепым и мог налить себе рюмочку с расстояния двух метров – у него были длинные руки, – так вот, с двух метров он мог налить малюсенькую рюмочку до краев, не пролив ни капли, клянусь, он держал бутылку за донышко, вот так, смотри, как будто щипал кого-то за попу, наливал доверху и не проливал ни капли.

– Это впечатляет, Салли Мо.

– И это в девяносто один год! Он называл себя гномом на ходулях, потому что ноги у него тоже были очень длинные. Если сидеть рядом с ним на табуретке за барной стойкой, можно было увидеть его макушку, но когда он вставал, то возвышался над тобой, как великан.

– Гномы очень плохо влияют на окружающую среду, – заметил Фил.

Потом я рассказала ему все, что помнила о дедушке Давиде. Абсолютно все. В тысячу раз больше, чем доктору Блуму. О рыбалке и о наших беседах, о книжках, которые дедушка мне давал, о том его рассказе про войну, о его имени на могильном камне, об эвтаназии, и о коте, и о том, что я не пришла на похороны. Такое ощущение, что я говорила несколько недель без перерыва.

– В одной газете я читала о женщине, – продолжила я, – которая заболела раком и сама организовала свои похороны. Выбрала дату эвтаназии, назначила день кремации и перед самым концом сидела и лично подписывала извещения о собственной смерти. И марки наклеивала. А потом захотела сама бросить их в почтовый ящик. Ее дочь была против, но она не послушалась. Эвтаназия была запланирована на завтра, на вторую половину дня. А утром ей вздумалось выпить чашечку кофе на террасе. «Мама, так нельзя, – возразила дочь, – мимо могут проходить люди, которые уже получили твою открытку, и они перепугаются до чертиков, когда увидят, что ты живехонькая сидишь за столиком!» Они все-таки пошли пить кофе, и женщина все время пряталась за газетой. Правда, в газете она проделала две дырочки.

– Это ты к чему, Салли Мо? – спросил Фил.

– А к тому, что дедушка Давид тоже почти все организовал сам, жуть просто. Кстати, про дырочки в газете я выдумала.

– Будешь еще рассказывать эту историю – оставь их, – посоветовал Фил.

– Я всегда думала, что смерть – это то, что с тобой случается, – сказала я, – если ты так болен, что сердце не выдержало, если тебя пронзили шпагой на дуэли, если тебя отравили, если тебя переехала машина, потому что водитель не знал, что ты просвещенный деспот, – что-то в этом духе. Но оказывается, смерть можно запланировать самому.

Затем я рассказала Филу о докторе Блуме, о наших с ним беседах, о Боге, о правде и о возвышенном, и это было приятно, потому что этого я никому еще не рассказывала.

– Я знаю одну женщину, – сказал Фил, – которая поверила в Бога, потому что была так счастлива, что ей хотелось кого-то поблагодарить. Из людей благодарить было некого, вот она и нашла Бога.

Фил любит истории, в которых нет никакого смысла, точнее, которые не имеют никакого отношения к разговору, это я уже давно заметила.

– Дедушка Давид не пошел так далеко, как та женщина из газеты, – сказала я, – но он многое организовал сам: назначил дату, составил список знакомых, которых нужно было известить о его смерти, выбрал музыку, которую должны были играть на похоронах. А его имя, конечно, уже было выбито на надгробии. Дедушка мог бы и сам выбить дату смерти, но он слишком устал. «Не стоит придавать смерти слишком большое значение», – говорил он. Даты на камне по-прежнему нет. Смерть – это не полное исчезновение, а скорее что-то вроде переезда. Сперва дедушка Давид жил вне моей головы, а теперь внутри нее.

– Хорошо сказано! – похвалил Фил.

– Да, – согласилась я, – но когда эта мысль впервые пришла мне в голову и я высказала ее вслух, на меня рассердились и отправили к доктору Блуму. Потому что тогда я жила только у себя в голове. Но теперь дедушка Давид живет еще и в книге, которую я пишу.

– Ну разве это смерть? – сказал Фил. – Может, твоему дедушке стоит как-нибудь погонять шары с моим дедом?

– После смерти люди становятся тебе ближе, чем при жизни, потому что… Это трудно объяснить. Бейтел вот понимает. Ты вдруг можешь сказать им все что угодно, потому что они больше не могут на тебя разозлиться. Они ведь мертвые. И теперь кажутся такими милыми, что тебе хочется, чтобы они ожили и можно было бы им признаться, как сильно ты их любишь. Вот как-то так.