Послеполуденные тени медленно, но уверенно оттесняли солнце от окна каморки в Гусином переулке. Светлая трапеция на деревянном полу переползала все ближе к стене. Стало заметно холодней. Кардель приспособился определять время по положению этой трапеции. Второй час, мысленно прикинул он и довольно ухмыльнулся: его расчеты тут же подтвердил малый колокол Святой Гертруды: час с четвертью. Проспал далеко за полдень. Приложил ладонь к щели в полу: оттуда тянуло еле заметным ледяным сквознячком. Пора в город. Опять нарезать мало что сулящие и, похоже, бессмысленные круги. На сегодня намечено пройти от Канавки до Болота[24] и кабака «Прекрасная Клара», то есть немного расширить зону поиска за пределы Города между мостами.

Не успел он разработать маршрут, как услышал на лестнице шаги. Винге, конечно. Кто же еще? Кардель прислушался и сразу понял: что-то случилось. Винге даже двигался по-другому — легкие, уверенные шаги. Вялость и меланхолическую медлительность как ветром сдуло. Раньше он совершал такие быстрые движения, разве что когда ему что-то мерещилось: в тени от дома, за углом… да что там, скорее всего, не в тени и не за углом, а в не пришедшем в себя после тяжкого запоя мозгу.

Винге появился на пороге, немного задохнувшийся, с раскрасневшимися от ветра щеками. Видно было: ему не терпится поделиться новостью.

— Воспоминание… благодаря малоприятному воспоминанию я подумал… Господи, мог бы и раньше, без всяких воспоминаний.

— Что это вы такое вспомнили?

— Кучера-француза. Представьте: он крикнул не le ton beau des vivants, а le tombeau des vivants. Не «ле тон бо де виван», а «ле томбо де виван»! Вдова ни в чем не виновата. Сама она по-французски не говорит, а для нетренированного уха звучание одинаково. Даже и для тренированного нелегко. Но если бы я сообразил чуть раньше, мы были бы избавлены от ненужных и утомительных поисков.

Кардель скрестил руки на груди. Он давно заметил: этот жест позволяет ему забыть про отсутствие левой конечности. Неважно, что короткая культя фехтует в воздухе. Важно ощущение достоинства и даже некоторого превосходства.

— Кончайте, к дьяволу, говорить загадками, Винге.

— Я думаю, Эрика Тре Русур держат в Данвике.

— В сумасшедшем доме?

— Или в госпитале. Это рядом.

— И как это вас, интересно, осенило?

— Неужели непонятно? Не ле тон бо — прекрасные звуки, а ле томбо — могила!.. Так в народе называют заведения вроде того, что в Данвике.

— Как это — так?

— Кладбище живых.

Они пошли пешком — не так уж близко, но и не слишком далеко, чтобы брать извозчика. Миновали Красный шлюз, где порог уже заметно умерил свою веселую игру, — уровень воды в Меларене упал, озеро неторопливо готовилось к зимней спячке. У отвесной скалы — штабеля досок и каменного балласта. Матрос развел костерок и кипятит закопченный чайник на треноге, а рядом пристроился сарайчик-времянка, у которого уже выстроилась небольшая очередь. Какой-то предприимчивый кабатчик решил: чем ближе к Стадсгордену[25] он подвезет недорогую выпивку, тем меньше будет у моряков желания бежать к конкурентам в «Лукаттен», кабачок у крутой суттхофской лестницы, поднимающейся к церкви Святой Катарины.

Кораблей меньше, чем обычно. Коммерция с наступлением холодов начинает впадать в спячку. И не только холода тому виной: у купцов все меньше желания привозить товары в город, где их могут ни с того ни с сего признать незаконными и выбросить на свалку.

Миновали Эрсту, заглянули в глубокую канаву верфи, где рабочие ползали, как муравьи, вдавленные тяжелой ношей чуть не по колено в жидкую грязь.

Мыс постепенно сужался, и скоро они оказались на узком перешейке, окруженном водой с обоих сторон. Кардель доложился на таможне. Теперь оставалось лишь следовать вдоль канала на север — таможенник махнул рукой в сторону приземистого желтого дома на берегу глубокого оврага, на дне которого поблескивает длинный, до холмов в Хаммарбю, залив.

— Госпиталь, — произнес он с брезгливой миной.

Теперь не заблудишься.

Во дворе госпиталя, словно укоряя холодный северный ветер, уныло покачивают ветвями полуголые липы. Последние листья, проделав несколько беззвучных пируэтов, медленно и изящно, как стрекозы, садятся на стальную воду залива.

Дверь открыла женщина в фартуке. Услышала имя, молча кивнула и махнула рукой — проходите. Винге опять удостоился восхищенного взгляда напарника.

Всю сердцевину здания занимала прорезавшая оба этажа церковь. С обеих сторон — деревянные лестницы. Служительница провела их на второй этаж. В больших открытых залах теснилось множество коек. Под равнодушными взглядами больных они прошли в коридор. Она открыла одну из дверей.

— Эрик Тре Русур. — И ушла.

Там он и сидел. Сгорбленный, руки бессильно лежат на коленях, голова опущена. Кардель мысленно подивился точности описания, данного Маргаретой Коллинг. Скорее мальчик, чем мужчина. И да — очень красив. Почти ангельски. Хотя… выражение лица вовсе не детское. Беспредельное отчаяние.

— Эрик Тре Русур? — обратился Винге точно так, как назвала женщина.

Юноша даже головы не поднял. Так и сидел, согнувшись и уставившись в одному ему известную точку на полу.

— Меня зовут Жан Мишель Кардель, я здесь по поручению полицейского управления. А это мой напарник, Эмиль Винге. Знаете, зачем пришли? Вопросы есть. Касательно Линнеи Шарлотты Коллинг.

Юноша дернулся — болезненная судорога, точно его ударили кулаком под ребро. Голос странный — низкий и невнятный, как будто мешает говорить распухший язык.

— Я ее убил.

Кардель сделал шаг вперед.

— И зачем, позвольте спросить? Ради всех святых — зачем? — Он хотел задать вопрос спокойно и буднично, но голос прозвучал, как с трудом сдерживаемый рык.

Тре Русур растерянно уставился на колени — похоже, этот простой вопрос застал его врасплох.

— Не знаю…

— То есть как — не знаю?

Юноша словно и не слышал. Он уставился на свои ладони, и глаза его полыхнули внезапным ужасом. Он протянул руки посетителям, точно просил подаяния.

— Вот, сами посмотрите… кровь…

Ладони его заметно дрожали, но на том и все. Ничего примечательного Кардель не увидел. Никакой крови. Вообще ни пятнышка.