Шпандау ожидал, что фильм окажется полной фигней. Даже хотел этого. Наслушавшись, как Анна отзывалась о других фильмах Андрея, Шпандау ждал напрасно потраченной пленки, очередной скучной и претенциозной пустышки, снятой скорее для обсуждения в Сорбонне, чем для того, чтобы это действительно кто-то смотрел. Андрей был кумиром европейских интеллектуалов, кто бы мог подумать, что талантливый засранец вдруг изменит своим привычкам и сделает очень простой, эмоциональный и красивый фильм, да еще на тему, которая так и создана для пафосных умствований — о жизни русского художника-авангардиста? В фильме даже присутствовал — вы не поверите! — юмор.

Это было блестящее кино, и Шпандау так и подмывало найти какой-нибудь тупой предмет и измолотить выскочку до полусмерти. По какому праву этот гнусный засранец снял нечто настолько чистое и безупречное? В этом была чудовищная несправедливость. Шпандау на ум пришла история Моцарта и Сальери — та, что была изложена в пьесе «Амадей»[56]. Что это за Бог такой, если он отмерил великий дар недостойному?

Ситуация сильно ударила по присущему Шпандау демократизму и чувству справедливости. Он оказался в странном положении: Андрей раздражал его тем больше, чем меньше неприязни вызывал. Приходилось сделать неутешительный вывод: должно же быть в человеке, способном снять такую картину, хоть что-то окупающее его недостатки. Теперь Шпандау понимал, чем русский режиссер мог привлечь Анну. И совершенно не исключено, что ее все еще к нему тянет.

«Так, минуточку! — сказал себе Шпандау. — Я что, ревную?» Когда раздались крики «браво» и публика принялась аплодировать режиссеру стоя, Шпандау занервничал еще сильнее. Его беспокоило, присоединится ли к овациям Анна. Она присоединилась. Шпандау тоже встал и захлопал в ладоши. Андрей экстравагантно помахал толпе, потом повернулся к Анне, улыбнулся ей и пожал плечами. В следующий миг довольные продюсеры утащили его из зала. Аплодисменты — это прекрасно, но не мешало бы позаботиться и о деньгах.

Зажегся свет, и Шпандау посмотрел на Анну. Она старательно отводила взгляд. Что это, у нее в глазах слезы? По дороге к машине они не проронили ни слова. Анна молча забралась на свое сиденье, и они подождали, пока появится возможность втиснуться в поток. Дэвиду до смерти хотелось поговорить о фильме, узнать мнение Анны: понравилась ли ей картина так же сильно, как ему? Иногда они проникают в самое сердце, эти фильмы. Иногда они могут изменить всю привычную картину мира, да и жизнь целиком.

Шпандау, пожалуй, впервые столкнулся с фильмом, который переживет его самого. Пройдут годы, и его будут смотреть и изучать следующие поколения. Ему страстно хотелось знать, что думает об этом Анна. Испытывает ли и она такую же радость и растерянность? Не кажется ли и ей, что это бриллиант, найденный в навозной куче, блестящая попытка достичь максимально возможных в кинематографе высот.

— Вот ублюдок, — тихо промолвила она, и Шпандау все понял.

ГЛАВА 4

Время было обеденное, и кафе при гостинице «Негреско» в Ницце было до отказа забито публикой, съехавшейся на фестиваль. Теми, кто не мог себе позволить «Мажестик» или «Карлтон». И сам зал, и персонал имели потрепанный вид, как будто штат набирали из числа пенсионеров, выстроившихся в очередь с черного хода и ожидающих, пока кому-то из официантов не надоест и он не освободит им местечко. Здание гостиницы считалось национальным достоянием, но чего только не объявят достоянием французы — даже Жака Тати[57].

Шофер высадил Шпандау у дверей. Войдя в кафе, Дэвид заметил уже сидевшего за столиком и прихлебывавшего кофе Виньона. Тот с усталым видом разглядывал каменистый пляж, отделенный от отеля набережной Променад дез Англе. Двое слоняющихся по залу престарелых официантов подавали перемороженные морепродукты второсортным продюсерам, а те хмурились, стоило только их пышнотелым подружкам засмотреться на более дорогие блюда в меню. Когда Шпандау подошел и уселся напротив Виньона, тот поднял на него взгляд, но выражение его лица не изменилось. Он снова принялся сверлить взглядом пляж. Официант по-английски осведомился, не желает ли Шпандау чего-нибудь выпить. Шпандау заказал «Будвайзер», наперед зная, что в меню его нет, — просто захотелось побыть капризным клиентом. Он старался помалкивать, но его бесило, что окружающие постоянно принимают его за американца. Впрочем, он сам понимал, что беситься глупо — он ведь и выглядел как типичный американец, но легче от этого не становилось. Он даже не прочь был выглядеть как американец, и это еще больше его злило. Возможно, дело было в том, что он чувствовал себя при этом как гигантский кактус посреди Таймс-сквер. Иногда тебя прямо-таки с души воротит от собственной неуместности. Официант вернулся и предложил «Левенбрау» вместо «Будвайзера». Шпандау заказал газировку — то, что хотел с самого начала. Потом обратился к Виньону:

— Может, просветите меня, зачем мы сюда притащились!

— Это была идея Анны. Она хочет, чтобы мы с вами поладили. Зарыли колун войны — кажется, так она выразилась.

— Топор, — поправил Шпандау. — Думаю, она имела в виду топор.

— А сказала «колун», — упорствовал Виньон.

— Ну сказала и сказала, — сказал Шпандау.

Принесли газировку. Шпандау стал выжимать в нее лимон. Капелька лимонного сока попала Виньону в глаз — это вышло случайно, но Шпандау почувствовал злорадное удовлетворение. Виньон заморгал и потер глаз накрахмаленной салфеткой.

— А вы что ей ответили?

— Сказал, что у нас с вами и так полная гармония, — ответил Виньон, то усиленно моргая, то, наоборот, раскрывая глаз пошире. — Мы оба друг друга терпеть не можем.

— Золотые слова, — согласился Шпандау. — Тогда чего ради мы тут торчим?

— Важно вести себя как профессионалы, — сказал Виньон.

— Вы хотели сказать: важно делать то, что велит заказчица, особенно если она при этом грозится выгнать вас пинком под зад? — уточнил Шпандау.

— Знаете, за что все так не любят американцев? — спросил Виньон.

— За то, что мы богаче? — предположил Шпандау.

— Были богаче, — поправил его Виньон, — китайцы уже обходят вас на повороте. Да и Евросоюз утер вам нос. Нет, все потому, что ваше эмоциональное развитие навсегда остается на уровне пятнадцатилетних подростков. Вы как малолетки, которые угнали «Мазератти» и устроили уличные гонки. В результате кто-то пострадает, а вы, как обычно, выйдете сухими из воды.

— И вы, конечно, намекаете, что Бог не на нашей стороне, — усмехнулся Шпандау.

— Если бы Бог действительно существовал, — ответил Виньон, — американцы не изобрели бы атомную бомбу, а моя бывшая жена ни за что не оттяпала бы у меня кусок земли.