Лушку. Но молчит, слушает.

– Мать моя Матрёна Петровна в шешнадцатом померла от горячки. И дочка Зинаида с нею вместе. Племенника старшо́го Петьку в восемнадцатом зарубили. Свои же казаки зарубили, только красные. Отец Иван Мефодьич отчего в девятнадцатом помер, одному богу ведомо. Кумекаю, что с голодухи помёр, внукам последний кусок отдавал. Мужиков на базу́ не осталося. Жинка моя Мария, да сноха, братья вдовая Ирина, да племенник, какой теперяче за старшо́го, Жорка, двенадцати годков… Чего-та они наробить сподобны на столько едоков! Окромя их ищо пять ртов мал мала меньше – сынок Ванька, дочка Дашка, сестра на выдании Наталья, да племенники Марья да Данька.

«Двенадцати годков». Как Олюшка. «Теперяче за старшо́го»…

Конь боевой с походным вьюком

У церкви ржет, кого-то ждет…

Есаул Моргунов Елистрат затягивает свою казачью песню. Анне непонятную и незнакомую, только отчего-то такая тоска на сердце от этого чуть хриплого голоса, и от обреченной заунывности, и от этих слов.

В ограде бабка с внуком плачет.

Молодка возле слезы льет.

– У нас на Дону, багородь ваше, так казака на войну провожают, – оторвавшись от песни, объясняет ей Елистрат, пока два других ему вторят:

В а-а-аграде баааабка с внуком плаааачет.

Мааалодка возле слезы льет…

– Так и меня в четырнадцатом провожали. Все так и было́. – И продолжает:

А из дверей святаго храма

Казак в доспехах боевых.

Идет к коню сваму он прямо,

Идет в кругу своих родных…

Анна, даром, что никогда на Дону не была, так и видит эту картину – умершая «в шешнадцатом» мать Елистрата Матрёна Петровна с сыном его Ванькой, жена, тогда еще «молодка» Мария. И все, кто есть, и все, кого уже нет на свете, встают перед глазами в этой затягивающей, выворачивающей душу наизнанку казачьей песне.

Жена коня мужу подводит,

Пляменник пику подает.

И говорит отец: «Послушай

Моих речей, сын, наперед!

Два казака последние две строки снова вторят.

– Отец наш, Иван Мефодьич, царство ему небесное, так меня и провожал, так и наказ давал! – снова поясняет Елистрат и подхватывает песню дальше:

Дарю коня табе лихого!

Он добровик был у меня!

Он твоего отца седого

Носил в огонь и из огня…

«Он твае-е-го оотца седогооо…» – снова тянут казаки, а Анна думает о своем коне Агате, о других чистопородных лошадях их крымской конюшни, реквизированных еще при первых красных. Где теперь тот Агат? Жив ли? Под кем скакал или скачет? Куда его гонят жестокие силы войны? Или пал в бою от казачьей шашки и ничего от него не осталось…

А ночью стук в двери еще страшнее.

Анна открывает дверь. Павел, отец Саши и Шуры, их бывший конюх, объезжавший ее Агата, на пороге с несколькими красноармейцами.

– Анна Львовна! Вам и дочкам ничего не угрожает! Мы знаем, что к вам ворвались вооруженные белогвардейцы.

– Они не ворвались, Павел! Они сказали, не хотят воевать. Хотят домой к семьям… Им за добровольный переход на вашу сторону жизнь обещали.

– За добровольный! Но сдаться они не сдались. Прячутся, недобитки белогвардейские! Везде прячутся. Приходится проводить изъятие служивших во врангелевских войсках элементов. – Маузер у Павла наготове. – Где они?

Анна молчит.

– Не хотите же вы пойти за укрывательство? Теперь не рабоче-крестьянское происхождение уже вызывает вопросы, а уж укрывательство… – Не договаривает, отодвигает ее в сторону, пропускает приехавших с ним красноармейцев вперед. – Вам лучше девочек спрятать. Мало ли.

Из дальних комнат, куда она есаула с казаками поселила, уже несутся грохот и пальба. Анна едва успевает кинуться в свою малую гостиную, закрыть дверь и прижать к себе разбуженных стрельбой Олю и Ирочку, пытаясь закрыть их собой.

Пальба. Крики. И вдруг резко, пронзительно – тишина. Напряженная тишина, когда ни облегченно выдохнуть, ни из двери высунуться.

– Закрывайте дверь, Анна Львовна! – кричит отец Саши и Шуры, когда она, набравшись решимости, выглядывает из-за двери.

Красноармейцы уходят, уводя с собой казака с рыжеватым чубом. А два других где? Где есаул Моргунов Елистрат? Дождется ли его сынок Ванька отца?

Павел поворачивается, подходит к ней ближе, говорит почти шепотом:

– Вы уж осторожнее! Не то и я помочь ничем не смогу! Теперь не только врангелевцы, но и буржуазные элементы идут под зачистку. А в округе, сами знаете, каждый второй коммунист на вас, дворян, работал. И все теперь за своих бывших хозяев просят, могут и не прислушаться. – Он разводит руками. – Областкомом указано на недопустимость массовых ходатайств коммунистов в отношении буржуазии. Предложено партийным бюро ни в коем случае не давать своей санкции подобным ходатайствам, а наоборот, оказать помощь Особым отделам в их работе по окончательному искоренению контрреволюции. – И совсем уже на ухо, усы ухо щекочут: – Экспроприация имений полным ходом идет.

– Сдала нас, паскуда! – Хриплый голос казака с рыжеватым чубом.

Такая ненависть в этом крике! Такая ненависть, аж страшно. Будто она, Анна, виновата в том, что пятеро ртов мал мала меньше сиротами останутся…

– Анна Львовна не сдавала! – справедливости ради осаждает рыжеватого казака Павел. – Сами вы себя сдали! Вооруженным сопротивлением Советской власти.

– Все вы паскуды! Без разбору! – кричит казак, и Анна закрывает тяжелую входную дверь, не зная, как унять дрожь.

Не она донесла. Она же знает, что не она. Но жутко от такой ненависти. Жутко. Саша и Шура, так и не дочитав с Олей «Робинзона Крузо», вернувшись домой, рассказали отцу о казаках в господском доме. И вольно или невольно оставили сиротами таких же детей, как они сами.

Павел из-за двери кричит:

– Трупы утром убрать приедут! Теперь, простите, не до того.

«Трупы утром». Увозят живым одного, Анна сквозь занавеску видит всё то же материнское авто, снова служащее новой власти, только за рулем уже не Никодим. Накануне вечером к ней в дом пришли трое. «Трупы»… Двое других мертвы. Лежат в дальней зале нижнего этажа. И зарубивший Лушку, не уплывший на чужбину есаул Елистрат Моргунов там лежит. Мертвый.

Анна знает, что не нужно ей туда идти, на смерть смотреть, а отчего-то идет. Внутренне содрогаясь, что в момент, когда зарубил Елистрат Моргунов их Лушку, она зла ему пожелала.

Казак лежит мертвый. Незакрытые глаза в лунном свете блестят. Черные, иссиня-черные глаза. И иссиня-черный чуб с проседью.

А