С объявлением Германией войны России в церковной периодике и проповедях духовенства утвердилось два основных подхода к определению природы этого конфликта. Первый, традиционный, рассматривал войну как божью кару за грехи россиян, главным из которых назывался отход от православной соборности в сторону чуждой европейской культуры. Второй подход рассматривал войну как возможность искупления этого греха и разрешение якобы имевшего место в мировой истории противостояния славянства и германизма. Германия в связи с этим называлась источником тех культурных веяний, которые представляют для православной соборности смертельную опасность[211]. Протоиерей-монархист И. Восторгов 18 июля, накануне объявления Германией войны России, выступая перед своей паствой на Красной площади, утверждал, что Германия «тайно приготовилась уже давно к войне с Россией». После начала войны он обращался к историческому прошлому, акцентируя внимание на давних обидах и ранах, нанесенных германизмом России:

Горят наши старые раны мучительным огнем. Болят нестерпимо удары и язвы, нанесенные славянству и России за тысячу лет от немцев. Вопиют к небу реки предательски пролитой немцами славянской крови. Поднимаются неудержимо в памяти и сердце вековые, незабываемые обиды славянству. Встают грозно все вековые счеты[212].

Антигерманские пассажи, естественные для периода войн, приводили к развитию ксенофобии и отступлению от христианской этики. В частности, богословы пытались снять противоречие между христианским смирением и долгом защищать родину, убивая врага. Так, в «Московских церковных ведомостях» в ноябре 1914 года появилась статья профессора-богослова Московской духовной академии С. Глаголева «Патриотизм и христианство», в которой автор выступил против тезиса, что все люди братья, оправдывая утверждение, что русского нужно любить сильнее, чем немца[213]. Подверженная германофобии церковная печать неоднозначно отреагировала на немецкий погром в Москве в мае 1915 года: осудив хулиганскую акцию москвичей, «Московские церковные ведомости» тем не менее выразили сочувствие политике выселения немцев из Первопрестольной.

Хотя проповеди духовенства находили понимание среди определенных кругов общества, включая русское офицерство, с некоторого времени слова о том, что война стала наказанием русского народа за грех богоотступничества, начали вызывать раздражение, рассматривались, как попытки снять с себя ответственность за расцерковление россиян. Генерал В. И. Селивачев записал в дневнике 25 декабря 1914 года:

Сегодня за обедней священник сказал слово, где на войну эту указал как на наказание за отступление народа от веры правильной, от начал государственности. Да, это верно, но не придется ли сказать им – «врачу исцелися сам». Кто же не сумел согреть этой веры? Кто, как не они сами свели ее с высоты в преисподнюю мелкого торгашества и обрядности?[214]

Современники отмечали, что в первые месяцы войны участились посещения простым народом церквей, однако этот подъем религиозности был следствием распространения мистических и фаталистических представлений, говорить о росте именно православной религиозности вряд ли оправданно. Один из солдат писал с фронта: «А нам здесь слезы: налево пойдешь – огонь, направо – вода, вперед пойдешь – пули и снаряды рвутся, а сзади зарежут шашкой. Некуда деваться. Так таки приходится нам погибать во славу русского оружия»[215].

На фронте формировался феномен «окопной религиозности» – перед лицом смерти даже не веривший в бога человек проникался мистическими настроениями, искал потаенный смысл в знамениях и пр. Однако это далеко не всегда сближало солдат с полковыми священниками. Некий солдат Кузнецов писал знакомому священнику в феврале 1915 года, обвиняя духовенство в том, что оно не научилось общаться с народом[216].

Солдаты в письмах с фронта жаловались на то, что священники большую часть времени проводят с офицерами, а рядовым недоступны, что служат, когда хотят, поднимают цены на свечи, недогоревшие собирают и повторно перепродают солдатам по нескольку раз и т. д. Традиционно доставалось военному духовенству от церковнослужителей. Один псаломщик писал домой в октябре 1916 года:

Поп мой такое золото, что лучше бы он и на свете не родился… Все священники, сколько я знаю их здесь, все поголовно играют в карты и при случае выпивахом. А тут же рядом с ними за спиной мучается и умирает без исповеди и причастия раненый, серый герой, который теперь становится уже никому и не нужным. А дома остаются сироты.

«Поп хотя и есть в полку, но лентяй, и сидит при обозе и никакие силы небесные не заставят его поехать в штаб полка на позицию», – сообщал солдат 8-го Сибирского стрелкового полка. В 1916 году среди солдат ходила история, как накануне Пасхи немцы совершили дерзкую вылазку и застали врасплох штаб полка, в котором шла попойка с участием местного священника. Захватили пленных, однако на следующий день попа вернули, написав сзади на его рясе «нам чертей не нужно».

Конечно, далеко не все полковые священники были презираемы солдатами. В части корреспонденции описывались примеры героизма военного духовенства, когда священники поднимали солдат в атаку или под градом вражеских пуль причащали умирающих на поле воинов. Ходили рассказы о том, как прочитанная в безысходной ситуации молитва приводила к неожиданному перелому в сражении. Однако помимо образа священника-героя, читающего молитву во время битвы, существовал и образ священника-труса, вздрагивающего во время молебна в тылу от любого громкого звука. Примечательно, что в дискурсе о полковых священниках существовали две почти одинаковые истории, но с разными концами: священник неподалеку от линии фронта проводил молебен, как внезапно появились вражеские аэропланы, сбросившие бомбы. В одном случае бомба разнесла часть церкви, но священник даже не вздрогнул, в то время как молившиеся солдаты все попадали на землю, в другом случае от прогремевшего вдалеке взрыва священник сбежал, бросив молившихся солдат, или упал в обморок. Вторая версия этой истории была приведена в мемуарах А. А. Брусилова; правда, в его рассказе молебен был все же доведен до конца после некоторой заминки. Как правило, в этих историях воин противопоставлялся попу: первый героически исполнял свой долг, а второй трусил, был «чужим» на фронте. Некоторые солдаты под впечатлением от поведения священников становились атеистами и начинали заниматься антирелигиозной пропагандой. Крестьянин Аврам Макаров вспоминал, как однажды в их часть приехал полковой священник. Он проводил молебен и произносил патриотические речи, звал солдат в бой. Когда с немецкой стороны посыпались снаряды, поп бросился бежать. Эта картина подействовала на Макарова, после чего он начал «саботаж на бога», за что был отдан под суд[217].

Рано или поздно солдаты начинали обращать внимание на противоречия церковной военно-патриотической риторики христианской этике. С новобранцами, пока их не отправляли на фронт, в