Толоконников… В сторону то, что может повлиять на беспристрастность решения, — и льстящее Виктору внимание заведующего райзо (в конце концов он не просто посетитель, а работник областной газеты), и неуместное замечание о Куренке (Толоконников ведь не знал о его смерти). Что же остаётся? Толоконников заботится о механизаторах, которые так помогают колхозу. Правильно это? Правильно… Толоконников говорит, что в иных случаях надо поступиться формальностями. Верно ли это? Конечно, верно… Толоконников опасается, что разговор о сене на правлении может вызвать нехороший отзвук (откуда это выражение — «нехороший отзвук?» — подумал Виктор и вспомнил — так сказал Малинин, беседуя с Ковалёвым). Что же, Толоконников прав и тут: голос одного человека, заботящегося только о себе, — не Куренка, конечно, Толоконников вообще, наверное, плохо его знал, но какого-то другого, — мог решить всё не так, как это действительно было нужно для дела.

Чаши весов оставались в равновесии. Правы были обе стороны.

Виктор сорвал травинку и стал жевать её мясистый стебель. Сок травы был безвкусный, ни кислый, ни сладкий, — так сказать, нейтральный, какими оставались и мысли Виктора…

И главное, оба они, Толоконников и Бородин, были уверены в своей правоте. Оба с одинаковой горячностью доказывали друг другу совершенно противоположные вещи.

Виктор бросил разжёванный стебелёк, сорвал новый и вдруг стал отплёвываться: так едок был сок новой травинки. И таким же едучим соком ворвалась новая мысль…

В том-то и дело, что Толоконников ни в чём не был уверен! В том-то и дело, что он просто боялся!..

«Оторвался от народа, боится народа», — сказал о нём Бородин. Именно так — Толоконников боялся советоваться с людьми — с Куренком, с другими колхозниками. А разве партия боялась когда-нибудь этого?.. Можно было найти десятки самых ярких примеров в прошлом, но зачем было далеко ходить, когда два дня назад Виктор сам был свидетелем одного, пусть в общем и не так большого, но выразительного примера… Разве Ольга Николаевна побоялась привести на суд комсомольцев родного сына? Разве она не советовалась с ними, как поступить с Павлом? А ведь она могла сделать всё втихомолку, и Павел, наверное, меньше бы пострадал…

А Толоконников страшился обсуждения. И не потому, что мог помешать какой-то чуждый человек, — смешно было думать, что один голос сбил бы всех с правильного пути. А потому, что он был неправ, потому, что общее решение почти наверняка пошло бы вразрез с тем, чего добивался Толоконников.

Сено? Излишки его были необходимы колхозу, потому что росло стадо…

Земля? Она входила в севооборот, о котором Бородин сказал: «Революция в полеводстве…»

Сено, земля — всё это было частицами пятилетнего плана, программы жизни колхоза. И люди смели бы всякого, кто попытался бы — вольно или невольно — помешать выполнить эту программу…

Вот почему боялся Толоконников!

Виктор прилёг на траву и раскрыл блокнот.

Всё было ясно, и никакие личные отношения не повлияли на оценку событий…

Ковалёв, записав по телефону корреспонденцию Виктора, заметил:

— Вот это — правильно!

— Но, правда, не касается хлебозаготовок, — оговорился Виктор.

— Ничего, одно за другое цепляется… Даю в набор, — сказал Ковалёв.

Ошибка

Редактор районной газеты Малинин ещё раз перечитал заметку «Из последней почты» в свежем номере областной газеты. Он взглянул на стол у дверей, над которым пришпиленная кнопками висела уже пожелтевшая бумажка с надписью: «Выездная редакция здесь». Стол был пуст: Ковалёв отправился куда-то по делам… Автор заметки, конечно, он. Но Малинин не испытывал особой неприязни к Ковалёву. Он безропотно принял удар — так и надо, Ковалёв областной, а он, Малинин, районный, Ковалёв вроде бы начальство, а он, Малинин… Другое гораздо больше волновало сейчас Малинина. Как догадались эти областные — и Ковалёв, и второй, Тихонов, который едва ходить начинал, когда Малинин уже работал в газете? Как угадали они раньше других то, что теперь стало совершенно ясно в длинных столбцах постановления? Как умеют они отыскать верный путь и не впасть в ошибку?..

— Ошибка! По-ли-ти-чес-ка-я ошибка…

Ещё мальчишкой Малинин залез как-то на высокую сосну. Тонкая вершина уже качалась, сучья гнулись, а он упрямо лез вверх, мечтая достать рукой до единственной щётки хвои на самом конце дерева. Вдруг громко треснуло, земля опрокинулась набок, колючая ветка больно хлестнула его по щеке… Всё обошлось благополучно: он успел задержаться на толстых нижних сучьях. Но с тех пор Малинин испытывал болезненный страх перед высотой. Когда поезд проезжал по мосту над рекой, он не смотрел в окно: его мутило от вида бездны, разверзшейся внизу. Стоя на балконе большого дома, он до боли стискивал руки на перилах.

Нечто подобное ощущал Малинин и при мысли о возможной ошибке в своей газете.

Ошибка подстерегала всюду: в неточном обороте речи, в не на месте поставленном знаке препинания, в перепутанной подписи под фотографией… Малинин сам тщательно перечитывал газету, не доверяя корректору, иногда уже ночью вскакивал с постели и бежал в типографию весь в поту: ему казалось, что в заголовке передовой осталась опечатка, имеющая нехороший смысл, — убедившись, что это не так, он всё-таки лишний раз просматривал всю статью.

Но беда была в том, что ошибки, и более грозные, могли таиться в другом — в постановке кардинальных вопросов, острых тем. А их требовали, этих вопросов и тем, их постоянно требовали от редактора…

Давно, ещё во время коллективизации, он, как ему казалось тогда, поднимал острые темы. «Обобществить весь мелкий скот и домашнюю птицу!», «Ударить по единоличнику — вот наша задача!» — кричали заголовки его статей. А потом появилась статья Сталина о головокружении от успехов…

С того времени Малинин сжался и увял. Бурное море острых тем было не по нему: пусть этим занимаются другие, пусть бросаются в кипящие волны, если им не дорого собственное спокойствие.

И они бросались, они даже Малинина пытались увлечь за собой. Корреспондент областной газеты Осокин предлагал ему соавторство в статье о хищениях в совхозах. Статья должна была ударить по людям не только районного, но и областного масштаба и даже по одному человеку из Москвы. Малинин ощутил дрожь в теле от этого предложения. Он передал Осокину все известные ему факты о хищениях, но от соавторства открестился нечисто… Потом начался так называемый «осокинский процесс», на котором корреспондента областной газеты обвиняли в клевете. Малинин сто раз на дню благодарил судьбу за то, что во-время отказался от опасного предложения. Он боялся теперь одного — чтобы Осокин случайно не проговорился на суде, что часть фактов взята им у Малинина. А потом