Кроме «субботников» за эти годы была масса совместных походов, поездок и времяпровождений – от кино до обязательного похода в цирк вчетвером в Татьянин день, после которого обычно шли на Спиридоньевский, куда к очередному чаепитию с водкой на именины Татьяны Борисовны мог прийти и еще кто-то из гостей. Два года, по предложению Татьяны Борисовны, мы вместе снимали дачу рядом в Троице-Лыково, и все картоны Игоря Николаевича этих лет писались почти у меня на глазах – или за час до ежевечернего совместного чаепития, или ночью после совместного пешего похода в Архангельское (это было недалеко).

Не могу без стыда вспоминать, как однажды я попросил у Игоря Николаевича поносить поразительный средневековый пояс, очевидно, цеха мясников, где к широкой коже были прикованы десяток эмблем цеха: скрещенных топоров и ножей. До сих пор не могу понять деликатности Игоря Николаевича, но он мне его дал. В общежитии я его, конечно, нацепил, кто-то тут же за него потянул и ветхая кожа, пережившая пятьсот лет, лопнула. Легко понять, как я себя чувствовал на следующий день, возвращая порванным редчайший пояс. Но Игорь Николаевич в ответ на мое извиняющееся молчание сказал: «Ничего страшного, эмблемы можно переставить на разрыв и ничего не будет видно».

Дважды Поповы приезжали в Киев, где жили моя мать и бабушка и где я бывал все чаще, поскольку в 1968 году был исключен из университета по требованию КГБ. Правда, мои киевские приятели и знакомые (и их коллекции) не произвели на Поповых большого впечатления. Виктор Платонович Некрасов в основном пил на Крещатике, большой холст Серебряковой и три пейзажа Бурлюка, купленные году в 1912-м его теткой и матерью Зинаидой Николаевной прямо на выставке, были им не интересны. Параджанов для Поповых был слишком экстравагантен, да и его фильмов они тогда, кажется, не видели. Коллекция Давида Сигалова (состоявшая в большинстве своем из художников «Мира искусства») была им скучна, хотя к Давиду Лазаревичу я их, конечно, привел, тем более что кроме Кустодиевых и Лансере у него был очень хороший Сарьян, вполне близкие Поповым Судейкины и, главное, – акварель Юбера Робера (я ее потом выменял), очень хорошее голландское «Катание на коньках» из Дрезденской галереи (значительная часть ее была присвоена и разделена между собой советскими офицерами) и небольшой холст Поттера из коллекции Безбородко в Нежине. Впрочем, первая, полностью разграбленная коллекция Давида Лазаревича, собранная до войны, была, по-видимому, более разнообразной. Больше шестидесяти лет он был лучшим детским врачом в Киеве, лечил еще до революции мою мать, потом меня и моего сына Тимошу, когда мы его привезли в Киев. Давид Лазаревич благодаря своему высокому официальному статусу (профессор, заведующий кафедрой педиатрии) был одним из немногих коллекционеров того времени, у кого не вызывали опасения и недоверия контакты с советскими музеями. Но иногда знакомства с официальными искусствоведами приводили к грустным результатам. В одном случае из-за их необоснованных сомнений в работе Кандинского «Портрет жены и дочери» (вероятно, 1917 года). Сигалов не купил его, и, конечно, не мог забыть совершенной ошибки. В другом случае известный коллекционер Григорий Блох, о котором много пишет Шустер, предложил ему, влюбленному в творчество всего семейства Бенуа – Лансере, большой картон Лансере с Петром Великим, идущим к верфи, но в отличие от подобной вещи в Третьяковской галерее вслед за Петром шагал Меньшиков. В ГТГ Давиду Лазаревичу категорически сказали, что никакого Меньшикова быть не может и это, бесспорно, подделка. Сигалов отказался от покупки, но находчивый Блох отрезал от картона кусок с Меньшиковым и кому-то удачно продал его уже без сомнительной части. А года через два другому коллекционеру продал и Меньшикова. Случилось так, что оба фрагмента из разных коллекций попали в Русский музей, где их объединили, а бедный Давид Лазаревич без тоски не мог приходить в Русский музей и с обидой рассказывал об искусствоведах ГТГ.

В 1968 году его пригласили на медицинскую конференцию в США. Но представление об окружающем мире даже у самых образованных людей в СССР было такое, что Давид Лазаревич сказал мне:

– Я очень боюсь бандитов. Я читал в «Мартине Челзвите» у Диккенса, какая там жизнь, а ведь во всем мире стало с тех пор гораздо хуже.

Первоклассное русское стекло у вдовы академика Бродского было, конечно, для Поповых много любопытнее. Но на их вариант «Пана» Татьяна Борисовна, прожившая много лет с картинами Врубеля, только усмехнулась и коротко заметила, что в те времена на фанере не писали. К Юрию Алексеевичу Ивакину я их не повел: Фальки и Богомазовы, не говоря уже о Тышлере, были им совершенно не интересны.

Зато однозначно прекрасен был еще не обезображенный Щербицким и всеми последующими вождями сам Киев с византийской «нерушимой» стеной Софийского собора, равной которой нет в мире, и уютной губернской русской застройкой, не претендовавшей тогда на столичный блеск. А были еще Ближние пещеры Киево-Печерской Лавры с их подземными церквами, замечательная, уютная и тогда более полная, чем теперь, коллекция Богдана и Ваврвары Ханенко – редчайший пример первоклассного частного собрания, почти сохранившегося, несмотря на революцию и советскую власть.

К тому же им очень понравились вещи «улана Черняховского» – киевского трамвайного кондуктора, теперь совершенно забытого, а тогда более или менее известного. «Улан», правда, не обладал веласкесовской силой Пиросманишвили, но живопись его «Провинции», «Автопортрета», «Портрета жены» была явно не хуже, чем у таможенника Руссо и хорошо держалась у меня на стене между Ларионовым, Чекрыгиным, Малевичем и Штеренбергом. Этот трамвайный кондуктор был лет за десять до этого «открыт» киевскими художниками и сперва стал очень популярен. В «Тенях забытых предков» его раскрашенные деревянные флюгеры Параджанов использует как знак непрекращающегося и трагического ветра времени.

Почти таким же дивным образом, как у Поповых «Красный колпак», нашел себе овальную раму портрет моей прабабки Доры Акимовны. Рама, точнее вставка в нее, была не только того же времени и нужной величины, но форма овала была одинаковой и на раме, и на портрете. И ведь рама нашлась именно у Поповых! А когда выяснилось, что одна из моих прапрабабок была хлыстовской богородицей и именно ко мне «случайно» пришли их «хлыстовские знамена» из коллекции князя Путятина (а от Вишневского – портрет первой хлыстовской богородицы Акулины Ивановны), Поповы поняли, что вещи меня выбирают неслучайно. Если бы они знали, как через много лет только ко мне попало «Благовещение» Фра Беато Анжелико, они бы утвердились в своем отношении ко мне как коллекционеру по природе. «Красный