Прежде, допуская, что и его не минует встреча с жандармами, он не боялся. Он и сейчас не боялся — ни ареста, ни тюремной камеры. Но унижение, попрание твоего достоинства — и все это с хамской уверенностью, от имени государства, его законов, так что сразу ты оказываешься один против гигантской неодолимой машины, которая может перемолоть тебя в порошок.

Кто-то торкался в нему в дверь, но он не отзывался. Так просидел он до утренних сумерек, потом добрел до кровати, лег и заснул мгновенным тяжелым сном. Он проснулся от стука в дверь, встал и, не спрашивая, отворил. В рубашечке, с умытым лицом, держа в руке чашку с парным чаем, стоял Минлебай.

— Слава богу! — сказал Габдулла. — Тебя отпустили? Это было недоразумение?

— Да, — сказал Минлебай и перешагнул через порог.

— Но все-таки… зачем они приходили?

Минлебай глубоко передохнул, поставил чашку на стол, расплескав чай, и вдруг разрыдался:

— О-о… ужасно, ужасно… они обращались со мной как с жуликом, преступником! — Успокоившись, отхлебнув из чашки, он проговорил: — Чтобы торговать книгами, оказывается, нужно разрешение. Откуда мне было знать?

— Но обыск?..

— Какая-то сволочь принесла в полицию прокламацию и сказала, будто бы я дал. А я никому никаких прокламаций не давал. Но среди книг… все они перерыли… нашли две брошюры. Отпечатано, в Екатеринбурге, в тайной типографии. Значит, Камиль?..

— Ладно об этом. Главное, они отпустили тебя.

— Я сказал, что прокламации нашел на улице, а брошюры не заметил среди книг. Книги-то ведь не мои. Дал подписку… Жандарм говорит: «Ступай, и чтобы впредь у меня!..» — и кулак наставил к носу, сволочь.

Что-то неприятное было в нервическом его состоянии. С боязнью и безнадежностью вместе прорывалась в надтреснутом его голосе радость, что ли. Унизили, напугали, но выпустили из камеры — иди, радуйся. И человек невольно, бессмысленно радуется.

А за окном был день, натруженно светящий, гудящий работой людей, которые познавали труд в счастливом недолгом забвении всяких размышлений о себе и своей доле. Нет, нельзя же так вот сидеть и предаваться унынию! Ему захотелось повидать старика, но тут же вспомнил о размолвке с Камилем… Идти в их дом — значит, надо быть готовым объясниться с Камилем. Готов ли он?

Он встал и молча стал одеваться.

— Я быстро вернусь, — сказал он отрывисто.

Почти пробежав сумеречный коридор и никого не встретив, он проскочил лестницу, пустой вестибюль и оказался на улице. Пройдя два квартала, он сел в омнибус. В кузове было темно, тесно, он притулился в углу и закрыл глаза. Несколько минут покоя дали ему отдых. Он вышел в слободе, глубоко, сладко вдохнул морозный воздух и пошагал к домику дяди Юнуса.

Перед воротами двое мальчиков метлами разметали снег. Он поздоровался с мальчиками, дал каждому по конфетке, которую они тут же смущенно положили в карман; «Как они выросли! — подумал он. — А я, точно малышей, угощаю их конфетами».

— Отец дома?

— Дома, — помедлив, ответил старший.

«Не узнают меня, — подумал он. — А ведь я не был у них всего-то, может быть, год». Он хотел напомнить, что он друг Хикмата и их отца и что зовут его дядя Апуш. Но постеснялся называть себя дядей — мальчик был ростом с него и смотрел серьезно, строго. Он только улыбнулся, неопределенно махнул рукой и пошел в ворота. «Вот уеду — и когда еще увижу их всех, — подумал он с грустью. — Да и увижу ли? И никогда не узнаю, что станется с этими мальчуганами».

Перед крыльцом он обмел веником пимы, вбежал в сенцы, в потемках безошибочно нашел обитую мешковиной толстую дверь. Теплый, чадный воздух в передней сразу вызвал в нем кашель, так что заслезились глаза.

— Кто пришел-то! — вскричала тетушка Сарби, поворачиваясь от плиты. — Отец, слышь, кто, говорю, пришел?

Из комнаты выбежали двое малышей, тоже подросшие, поджарые, и уставились на него во все глаза. И он засмеялся про себя над глупой своей выходкой: угощал конфетами больших, а малышам не оставил.

— Мать, а мать, ты говоришь, пришел кто? — спрашивал из глубины комнаты дядя Юнус.

Он разделся, тетушка Сарби подхватила пальто и шапку, повесила у двери, затем помогла ему стянуть валенки. Он, стесняясь, не давался, она только покрикивала:

— Разве это труд — помочь мужику! Да мужик-то — гость какой. Видал, братишки твои подросли? — И, выпрямившись, шепнула ему в лицо: — Болеет хозяин мой. — И опять крикливо-весело: — И угостить найдется чем. Вот бражка поспела. — Шепотом: — Доктор говорит, ему надо хорошо есть. А у него вкус-то к еде пропал, вот и держу теперь брагу. Ладно, иди!

Подтолкнув его вперед, пошла следом, неся лампу побольше, посветлей. Дядя Юнус низко горбился на лавке, уперев в нее ладони, голова склонилась, выбритая, блестяще-белая, но посредине макушки розовел кружок лысины. Вскидываясь, дрожа легким телом, он улыбнулся Габдулле. Пожатье его руки было резким, но не сильным.

— Я давно собирался к вам, — сказал Габдулла, садясь на табурет возле лавки. — Как выросли ваши мальчики…

— Рифкат уже работает, — сказал дядя Юнус, — в мастерских у Винклера. И Хикмат там же. Его ведь уволили с завода… наверно, слышал.

— Да, — ответил он, хотя слышал впервые.

— Ибн-Аминов объявил локаут, — продолжал дядя Юнус. — Две недели завод не работал. Многие поуходили сами, я тоже подумывал… да куда мне теперь. Авось, к весне поправлюсь, недолго до весны… Получили весточку от Моргулиса, он в Екатеринбурге. Будь я помоложе, — произнес он с сожалением, — тоже уехал бы куда-нибудь.

— И я хочу уехать, дядя Юнус. Мне пишут из Оренбурга, из Казани, зовут сотрудничать.

— Поезжай, — просто ответил дядя Юнус. — Здесь ты слишком на виду… и слишком, должно быть, одинок.

Он улыбнулся:

— Это будет похоже на бегство.

— Было бы так, если бы ты не уходил к большей опасности.

— Я не трус, — сказал он спокойно. — Но способен ли я на серьезное дело — вот о чем я думаю.

— Ты способен скорбеть по чужой печали. Ох, сынок, все трудное еще впереди.

— Я знаю, — сказал он горько и ласково. — Но вы не бойтесь за меня.

Вошла тетушка Сарби с чашками к чаю, поставила сахар и даже масло.

— Масло принесла Нафисэ, — сказала она, считая нужным объяснить, откуда в доме такая роскошь. — Девочка наша, слава богу, нашла свою судьбу.

Она замужем! Габдулла отклонился от лампы и напряженно затих. Дядя Юнус виновато искал его затемнившееся лицо.

— Я был слишком болен, — сказал он, — слишком болен, чтобы помешать им.

— Ах, ты опять за свое, отец! — крикнула тетушка Сарби. — Как ни крути, а судьба девушки — быть замужем. И рожать детей, и работать на мужа. И разве плохо,