надо. «Моих детей надо положить на одну чашку гирь, а на другую золото», — сказала мне на днях госпожа Коган. Где же, спрашиваю я вас, свет возьмет столько золота, чтоб взвесить всех её пять чело­век детей?

Хозяева рассмеялись.

— Но я, собственно, для вас имею хоро­шую партию, — продолжал шадхан. — Молодой человек — картина, говорит на всех язы­ках, играет на флейте, имеет манеры, как урожденный принц, был уже два раза в Лейпциге, а пишет — точно печатное. Вот посмотрите его почерк. Ты, собственно, тоже можешь посмотреть, Мали; тебя порадует такой почерк. Взгляни только, как велико­лепно написал адрес: Милостивому госуда­рю, господину Менделю Пурину, в N. — А в Мали он просто влюблен, заключил шад­хан.

— Откуда же он ее знает? — изумленно спросил господин Ландес.

— Он, собственно, её еще не знает, но я ему рассказал об её красоте, её богатстве и образовании. И у него тоже есть деньги, это не то, что там «vorne Füchs und hin­ten Nix»[32].

— Кто же он такой?

— Он собственно из Ясс. Отец его за­нимается там торговлей, и называется Ми­хель Цибульник.

— Цибульник! — вскрикнула госпожа Ландес. — Моя дочь будет называться г-жа Ци­бульник? И это вы нам предлагаете? Деви­ца Ландес выйдет за Цибульника?

— Имя еще ничего не значит, что ж даль­ше? — спокойно заметил Реб Гирш. — Кто же он такой из дому?

— Отец его был, собственно, арендато­ром, недалеко от Коломеи, сколотил се­бе капиталец, переселился в Молдавию и открыл гостиницу.

Иентеле не могла долее усидеть на месте. Она в волнении быстро шагает взад и впе­ред по комнате, бросая яростные взгляды на шадхана. Она страшно оскорблена: сын арен­датора, человек, который называется Цибуль­ник и содержит гостиницу! Разве она для того собирала деньги, брала в дом учителей, выписывала мебель из Вены, а обои из Бреславля, и покупала первые места в си­нагоге? Разве она для того дает своей доче­ри 10,000 гульденов, кроме приданого, пол­ного содержания после свадьбы и проч., что­бы она называлась г-жа Цибульник!

— Нет, во что бы то ни стало, — воскли­цает она с раскрасневшимся от гнева и волнения лицом, — а я поставлю на своем! Именно потому, что эти дон Рануди не хо­тят со мною сродниться, я заставлю их сде­лать это! Если они не хотят десяти, то Реб Гирш даст двенадцать, пятнадцать, восем­надцать тысяч гульденов! Он, слава Богу, может. Я последний жемчуг из моего стирнбинделя отдам, а поставлю на своем. Мали будет называться г-жа Коган, мои внуки бу­дут носить имя Коган, чтобы могли сказать: дед — реб Киве Коган, прадед — познаньский раввин, дядя — главный раввин в Праге. Это в моих глазах больше стоит, чем драгоценные камни. Если люди скажут: вот мать невестки реб Киве Когана, то это для меня дороже, чем если они скажут: посмо­трите, какое великолепное ожерелье у г-жи Ландес! Понимаете ли вы меня?

— Ну, ну, успокойтесь, любезная г-жа Ландес, — сказал шадхан. — Чего пока нет, то может еще прийти. Я уж, поверьте, в своем деле не дремлю. Я был там во втор­ник, и г-жа Коган сказала мне «нет, это не для нас». Почему, — спросил я. «Так» — от­ветила она. Ну их к черту, — подумал я про себя, — и ушел. А теперь я в воскре­сенье опять пойду к ним.

— И скажите им, — прервала его Иентеле, — что одним иихесом шаббес не сделаешь, и что в наше время банковые билеты самые лучшие иихес-бриф (дворянские грамоты).

— Совершенно справедливо.

— За деньги все можно достать. А вы по­пробуйте, понесите-ка свое дворянство к бу­лочнику или лавочнику, к портному или са­пожнику, увидите, что вы за это получите!

— Совершенно справедливо.

— А что говорит молодой человек, этот философ? — Как его зовут, Мали?

— Мориц, ответила она и покраснела.

— А по-еврейски как?

— Мейер.

— Что говорит Мейер?

— Он разве знает, что живет? — переспро­сил реб-Мендель. — Ему все равно. Он си­дит целый день над своими книгами. По­зовут его к обеду, он идет, позовут его жениться, он пойдет жениться.

— Колпак, значит? — спросил г. Ландес.

— Однако человек хороший, и много зна­ет. В Талмуде он как дома, и знает на­изусть все, где и что. Отлично знает ев­рейский язык; а по латыни знает так, что хоть завтра может сделаться доктором; кроме того, он изучал еще математику — это такое счисление. — Одним словом, г-жа Иентеле, конечно, в самом деле не совсем не права. Такой зять — это украшение, но...

— Что же но?

— Собственно ничего. Пусть г. Ландес только раскошелится. А уж вы увидите, что может сделать Мендель Пуриц!

В тот же самый вечер, в соседнем доме, в ярко освещенной, в честь субботы, комнате, сидело семейство Коган. На первом месте у стола сидел хозяин дома, человек уже пожилых лет. Волосы его уже покрыты первыми сединами. Бледное и нежное лице его чрезвычайно привлекательно, глаза выра­жают ласковость и кротость. Рядом с ним сидит его жена. Она когда-то, должно быть, была очень красива, она еще и теперь хороша, не смотря на её сорок лет. Она носит стирнбиндель из крупного жемчуга. Брильянты и жемчужное ожерелье, которое она прежде обыкновенно носила на шее, она продала, когда дело шло о спасении чести своего дома. Оба они были богаты, когда вступили в брак, и в квартире до сих пор еще можно заме­тить следы их прежнего богатства; смерть их родителей снова наделила их золотом и драгоценностями. А когда к благородству происхождения и благородству души присоеди­няется еще и блеск золота, то даже в более высоких общественных кругах и среди бо­лее значительного населения человек стано­вится как бы на пьедестале и все смотрят на него с уважением и почтительностью. Не было в городе ни одного почетного звания, которым бы не наделили реб Киве Когана; не было ни одного спора, где бы его не при­глашали в судьи; не было человека, который бы желал положить свой капитал в более верные руки, чем у реб Киве Когана; когда говорили о добродетели, великодушии, о благо­родстве и благочестии, то всегда упоминали при этом реб Киве Когана. И он вполне оправдал все это, и когда в делах по­стигло его несчастье, то он поспешил про­дать все свои товары, все свои дома и боль­шую часть драгоценностей, чтобы удовлетво­рить сполна