— Пожалуйста, тихо! — напомнил Фредерик, и оптик быстро уставился в одну точку перед собой.

— Еще какие мерзкие, — сказал Фредерик. — И мне кажется, вы нажили их себе довольно давно.

— Это точно, — сказал оптик. — Это именно так.

Фредерик, удерживая рукой рефлектор, зажал зубами риноскоп, взял свободной рукой ножку своего стула и перебрался с ним на другую сторону от оптика.

— Посмотрю теперь через ваше правое ухо, — сказал он. — А, теперь я вижу их сзади.

Оптик сосредоточенно смотрел вперед, на кафельные плитки над моей раковиной.

— А некоторые даже дают своим голосам имена, — сказал Фредерик. — Но мне это не помогло.

Оптик резко повернулся и посмотрел на Фредерика:

— У вас тоже такое было?

— Еще бы, — сказал Фредерик. — Пожалуйста, снова смотрите вперед.

— А можно с этим что-нибудь сделать? — спросил оптик не шевелясь.

— Честно говоря, нет, — сказал Фредерик. — Эти голоса с высокой вероятностью останутся. — Он постучал оптика риноскопом по уху. — А куда им деваться? Кроме вас, у них никого больше нет. И они больше ничего не умеют, кроме как терзать вас своей болтовней.

Рефлектор сполз Фредерику на глаза, он задрал его к себе на макушку.

— Перестаньте читать вашим голосам вслух. Никаких почтовых открыток и никакого буддизма. Они такие старые, все это они уже знают.

Он положил риноскоп на кухонный стол и посмотрел на оптика. Оптик взял риноскоп в руки и долго его разглядывал.

— Это фантастика, какие теперь возможности у современных технологий, — сказал он и улыбнулся.

Оптик уехал домой. Там он лег на живот в свою кровать — ту кровать, на которой могла поместиться только одна персона — и почувствовал себя тяжелым, как сердце синего кита, тяжелым, как то, что анатомически невозможно поднять. Надо будет рассказать Сельме, успел подумать оптик, прежде чем уснуть, что можно, оказывается, быть таким солидным и тяжелым, вдруг она этого еще не знает.

Голоса, разумеется, не оставили оптика в покое из-за одного того, что кто-то сделал вид, будто может их видеть. Не так-то это легко, но отныне это постепенно становилось не так тяжело.

Оптик перестал читать голосам вслух. Он перестал уверять их, что он река или небо; это ведь легко было опровергнуть. Он больше вообще ничего не утверждал, он просто больше не отвечал им. И со временем шипение голосов превратилось в лепет и шепот, их стенания — в жалобы. Оптик не лишился голосов, зато голоса со временем лишились оптика. Если они что-то говорили, а они и дальше продолжали это делать охотно и часто, то со временем они все больше говорили в пустоту, как будто наговаривая на сломанный автоответчик.

Биолюминесценция

— Так много, как сегодня, мне давно уже не приходилось говорить, — сказал Фредерик.

Мы сидели на моем подоконнике и смотрели на диван и на мою кровать, где Фредерик и я прошлой ночью оба не спали.

Между нами стояла чашка с арахисом, которую Фредерик уже один раз опустошил и снова наполнил.

— Я бы еще остался, — сказал Фредерик, — но завтра мне надо уезжать.

Я посмотрела на Фредерика, и он мог ясно увидеть мое отношение к этому.

— Это плохо? — уточнил он.

Я думала об аутентичности, которая так важна в буддизме и которую я всем запретила; но она все равно нашла себе дорогу, и это не было плохо. Аутентичность, думала я, давай уже, Луиза, раз, два, три.

— Нет, — сказала я, проклятье, подумала я, — нет, это не плохо.

Книга, которая лежала поверх других на стеллаже, упала на пол, «Контур психоанализа», мне подарил ее отец.

— В твоем присутствии все падает вниз, — заметил Фредерик.

Я покосилась на него, так, как смотришь на человека, которого любишь больше, чем хотел бы это показать. Он выглядел усталым. Все мои чувства были обострены, но я делала вид, что зеваю.

— Уже поздно, — сказала я, — пойду чистить зубы.

— Иди, — сказал Фредерик, и я пошла чистить зубы. Потом вернулась и снова села рядом с ним.

— Тогда я тоже пошел чистить зубы, — сказал он.

— Иди, — сказала я, и Фредерик пошел чистить зубы, потом вернулся и сел рядом со мной.

— Мне надо еще дать Аляске ее вечернюю таблетку, — сказала я.

— Дай, — сказал Фредерик, и я пошла в кухню, где Аляска уже свернулась под столом на своей подстилке; я вдавила таблетку в ломтик ливерной колбасы, положила перед Аляской, вернулась назад и снова села рядом с Фредериком.

— А что у нее, собственно? — спросил он.

— Недостаточная функция щитовидной железы и остеопороз, — сказала я.

Я раздумывала, что бы теперь еще можно было сделать.

— Пойду еще позвоню Сельме, — сказала я. — Спрошу, по-прежнему ли у них там льет.

— Пойди, — сказал Фредерик.

И как можно быть таким красивым, думала я, и еще о том, что в буддизме ведь постоянно говорится о недеянии.

— Я, кстати, все время только и делаю, что не целую тебя, — сказала я и быстро встала, чтобы пойти к телефону.

Фредерик удержал меня, поймав за запястье.

— Теперь я больше не могу, — сказал он, взял меня за затылок и притянул к себе мое лицо, — когда-то с этим надо кончать, — и начал с этим.

Фредерик целовал меня, я целовала Фредерика, причем так, как будто мы были специально созданы именно для этого.

Фредерик стянул с себя через голову свое кимоно как слишком длинный пуловер и потом принялся расстегивать на мне платье Сельмы.

Фредерик делал это очень сосредоточенно, как будто следующие поколения могли извлечь ценные выводы из способа расстегивания. Это длилось аномально долго, как будто Фредерик должен был расстегнуть все расстояние между Германией и Японией, и это давало моему ступору возможность удобно устроиться рядом с нами на подоконнике. Из-за ступора я думала о том, что еще никогда ни перед кем не стояла такой голой, как сейчас предстану перед Фредериком, если он одолеет всю эту дистанцию расстегивания; я думала, что всегда заботилась о том, чтобы нагота не оставалась на свету, а была под покровом, и были этому причины, думала я, но, к счастью, я думала и о том, что вещи могут исчезнуть, если про них сказать.

— Я и вполовину не такая красивая, как ты, — сказала я.

Фредерик расстегнул последнюю пуговку, в самом низу платья Сельмы. Он распрямился и сгладил платье у меня с плеч.

— Ты в три раза красивее меня, — сказал он, поднял меня и уложил на кровать.

Ступор остался там, где он был, на подоконнике.

И все, что Фредерик делал теперь, он делал с такой определенностью,