– Belle! – провозгласил он. – Belle!

И уронил сумки с едой на пол. Обнимая дочерей, он тер их щеки грубой щетиной, даже немного прослезился, словно так и не усвоил, что настоящие мужчины ни о чем не плачут и никогда не грустят.

Он сделал шаг назад и взял Фрэнки за плечи.

– Дай на тебя взглянуть! Такая большая! Так выросла!

Отпустив ее, повернулся к Тони и присвистнул:

– А ты! Нет, не Тони! Mia Антонина, женщина!

Подобрав один из своих бумажных пакетов, он порылся в нем и достал два аккуратно завернутых сандвича. Они источали аромат тефтелей даже сквозь слои газеты, и у Фрэнки заурчало в животе, хотя она вовсе не была голодна.

– Да! – воскликнул отец. – Сейчас мы это исправим.

Девушки взяли сандвичи, и он повел их к столу. Пока они разворачивали угощение, он рассказывал о новой квартире и клиентах новой обувной лавки; рассказывал об Аде и ее детях: двое старших ушли на фронт, Дьюи иногда отбивает чечетку на тротуаре за пару монет, девочки устроились в какое-то машинописное бюро, и они особенные, потому что работают в офисе, а не на заводе.

– Этим и вы могли бы заняться, а? Печатать важные письма.

Хотя Фрэнки, возможно, этим и занялась бы – они обе могли бы, в приюте их учили печатать, – но она пожала плечами и предпочла не отвлекаться от сандвича. Отец вел себя как ни в чем не бывало, будто не уезжал, не забирал с собой Аду с ее армией сорванцов и не возвращался после этого обратно. Вот он, сидит перед ними и говорит, говорит, говорит, а Фрэнки он кажется таким же далеким, как сестра Берт, уткнувшаяся в гораздо более интересную, чем реальный мир, книгу.

* * *

Вот так прошла встреча. Недели спустя в душе Фрэнки боролись тоска по отцу и злость на него, и каждый раз она думала, что разобралась, но оказывалось, что нет. Она любила и ненавидела его, хотела, чтобы он приходил, и хотела, чтобы держался подальше. И так или иначе она больше думала о Сэме, чем о том, когда же придет отец. Как сказала Гекль, это означало, что Фрэнки – полнокровная американка, но Фрэнки решила, что это просто еще одна причина гореть в аду.

«Добро пожаловать в клуб», – сказала я.

Я нигде не могла найти Маргариту. Как только белый красавчик упал в вестибюле, она сбежала из Рукери, унеся с собой свой ослепительный золотой свет. Мужчины и женщины подняли красавчика на ноги, но он стряхнул их руки и сказал, что с ним все хорошо. Он просто поскользнулся, вот и все. Никакой угрозы жизни, он в этом уверен. С его сердцем все в порядке.

Мы с Волком последовали за ним в антикварный магазин в северной части города. Фарфоровые настольные лампы, резная мебель со звериными лапами, редкие книги в кожаных переплетах, сверкающие драгоценности в стеклянных футлярах… Если бы я могла ощущать ароматы, уверена: здесь пахло бы плесенью, лимонным маслом и деньгами. Я могла представить, как мой отец делает покупки в точно таком же магазине, не потому что ценит старые вещи, а потому что считает, будто другие их ценят, и богатый человек, который хочет стать еще богаче, должен всегда выглядеть соответствующе, даже если придется влезть в долги. Когда меня начал навещать Чарльз Кент, слишком важный и слишком богатый для войны, даже Великой, отец велел матери заказать мне дюжину новых платьев и три пары кожаных туфель ручной работы. Я тоже должна была играть свою роль: прекрасной, верной своему долгу дочери, которая вскоре станет женой богатого человека. Не имело значения, что мне еще не было восемнадцати. Не имела значения и я сама.

Как-то раз банкир и банкомет организовали слияние, выставив девушку в качестве доли в корпорации, ударили по рукам и выпили виски. И в один прохладный день, когда моих родителей не было дома, Чарльз Кент разорвал у меня на спине одно из этих прелестных новых платьев, потому что я не хотела играть. Он рассмеялся, когда я задрожала от холода, рассмеялся, когда подошла к камину.

Он прекратил смеяться, когда я ударила его кочергой. Он закричал, когда я ударила его еще раз.

Война – это ад.

Но в том затхлом, пыльном магазинчике не было камина, чтобы меня согреть, да и никакой огонь не мог это сделать. Со стеллажа соскочила лоснящаяся черная кошка и бросилась приветствовать светловолосого красавца. Еще дрожа от неожиданной встречи в Рукери, он наклонился погладить кошку. Ее огромные ярко-зеленые глаза безмятежно и бесстрашно скользнули по мне с Волком. Мы не представляли для нее опасности, и она дала нам это понять взмахом хвоста и неторопливой походкой, когда последовала за хозяином к дальней стене магазина. Там она вскочила на большой стол из красного дерева, а мужчина сел за стол, дыша и дыша, словно простой факт дыхания сам по себе был мастерством. На столе стояли фотографии мужчины и его семьи. Как и во плоти, на снимках он казался шедевром, высеченным рукой Микеланджело из камня с помощью резца и молота. Неудивительно, что Маргарита не смогла от него отказаться. Я полагала, что рыжеволосая штучка, позирующая с ним на фото, – тоже. Широко распахнутые глаза, губки бантиком, невзрачная и белая, как молоко.

Он был прекрасен, но я видела правду. Я знала, что он натворил.

Черная кошка улеглась на столе и закрыла зеленые глаза, выключая нас из своего поля зрения. Когда мужчина убедился, что может нормально дышать, он достал из кармана снежно-белый платок. Сняв очки, принялся медленно, методично протирать стекла, как поступили бы и вы, увидев призрак девушки, которую убили более десяти лет назад, и пытаясь убедить себя, что ни в чем не виноваты.

Бэмби

Вечерний киносеанс в «Хранителях»

– Опять «Бэмби»? – спросила Фрэнки.

– Нас считают малышней, – сказала ей на ухо Лоретта.

– Некоторые из нас и есть малышня. – Фрэнки посмотрела на Джоани Макнейлли.

Та рыдала в три ручья оттого, что умерла мама Бэмби.

– Мама Джоани умерла? – поинтересовалась Лоретта.

– Не знаю. Наверное. Но моя умерла, и ты же видишь, что я себя так не веду.

Лоретта хмыкнула. Когда ее мама приходила в последний раз, она опять забыла надеть под пальто платье и разговаривала с дочерью в грязной старой комбинации, пока одна из монахинь не