Думать о Габриэль стало немного легче. Зато намного труднее стало не думать о ней.

XXIII

СРОЧНАЯ ГОРОДСКАЯ ПОЧТА доставила требование Жака-Луи Давида немедленно явиться в его студию – принять участие в подготовке праздника Верховного Существа, назначенного на двадцатое прериаля (восьмое июня по старому стилю). Художник не вызывал Габриэль с марта, с того самого дня, когда в ателье внезапно ворвался молодой Ворне. Она успела с облегчением поверить, что мэтр потерял к ней интерес. Увы, не потерял и не забыл. А сама она хотела бы забыть, но не получалось. Вот и теперь поднялась душная волна стыда и ярости.

Неизвестно, чего потребует от нее Давид, но ослушаться и не явиться невозможно. Живописец становился все влиятельнее. Репродукции его картин украшали учреждения взамен распятий или портретов монархов. Только пару недель назад он вместе с остальными членами своего Комитета отправил на гильотину Мадам Елизавету, сестру короля Людовика XVI, а заодно и еще двадцать пять «подозрительных». Не избежал эшафота и великий естествоиспытатель Лавуазье, следует полагать, тоже не без ведома члена Комитета общественной безопасности. Ученый просил отсрочить приговор на две недели, чтобы закончить свои опыты, но республика заявила, что гении ей не надобны. Зато остался прекрасный портрет, написанный его палачом несколько лет назад.

Осужденную на шесть месяцев Франсуазу все еще не освободили. А единственный защитник Габриэль Этьен Шевроль потерял свои должности и посты и стал тише воды и ниже травы. С тех пор как начались гонения на эбертистов, прежние заводилы из коммуны умолкли и попрятались. Зато Бригитта Планель чуяла беспомощность жилички, как упырь свежую кровь. Позавчера снова угрожала и скандалила, а скотина Шевроль только дубинкой поигрывал. Не сегодня-завтра домовладелица стукнет, что ее постоялица – «подозрительная». Сертификат о благонадежности спасает при случайной уличной проверке патрулей, но если начнут выяснять, откуда он взят, и покопаются в прошлом гражданки Бланшар, очень быстро выяснится, что она бывшая аристократка.

Бежать некуда и помощи ждать неоткуда. Даже Александр Ворне, казавшийся таким самоотверженным и прежде всегда готовый прийти ей на помощь, окончательно отшатнулся. Казнь «снисходительных» сломала его. Раньше Габриэль каждое утро слышала уверенный, быстрый бег соседа по лестнице, подходила к окну и видела высокую длинноногую фигуру, пересекающую дворик широкой, летящей поступью: руки в карманах редингота, хвост светлых волос мечется по широкой спине в такт шагам. Вечером, насвистывая, взбегал обратно через ступеньку. Прежде он и с гражданкой Планель всегда умел взять правильный тон – одновременно и насмешливый, и презрительно-ласковый, но неизменно обуздывающий вдовушку. А после казни Демулена изменился, превратился в затворника. Жанетта рассказывала, дома месье Ворне валяется на диване и даже не замечает, когда книга падает ему на грудь. Так и лежит, заложив руки за голову и уставившись в потолок невидящими глазами. Габриэль представляла себе ястребиный профиль, светлые пряди на подушке, длинные, разбросанные по дивану ноги. Становилось жарко, и хотелось оборвать Жанетту, но она не обрывала. При редких встречах проходила мимо соседа с каменным лицом, только в горле каждый раз поднимался ком вязкой, горькой обиды. После ареста и казни Люсиль он и вовсе смотрел на нее волком.

И это в то время, как она сама едва жива. Апрель и май прошли в страхе, одиночестве, унижениях и тревогах за себя и за тетку, по-прежнему отбывавшую заключение в Ла-Форс. Чтобы выжить в тюрьме, необходимы деньги, а все ценное давно продано. Раньше Франсуазу поддерживал неприсягнувший республике аббат, собиравший пожертвования на безвинных узников режима, но в последнее время в Париже у порядочных людей не осталось денег, а непорядочные больше не старались купить прощение небес делами милосердия.

Теперь спасти Габриэль могла только она сама.

Перед тем как отправиться в Лувр, девушка красиво уложила волосы, слегка нарумянила щеки и оттенила губы карминной помадой. Мужчины наперебой стремятся выполнять капризы красивых, уверенных в себе и благополучных женщин, но не торопятся спасать изнемогших, слабых и погибающих. С одним-единственным исключением. Впрочем, Александр Ворне вообще ни на кого не похож.

ПОСЛЕ ОСЛЕПИТЕЛЬНОГО СОЛНЦА июньской набережной мраморная прохлада Лувра показалась темным и сырым колодцем. На сей раз мастерская Давида была полна подмастерьев, учеников и посторонних. Все они сгрудились вокруг небольшой платформы, на которой Максимилиан Робеспьер примерял церемониальное облачение первосвященника.

Художник угодливо суетился вокруг:

– Максимилиан, попробуй с этим снопом в руках. Сцевола, заколи тогу на плече гражданина Робеспьера повыше и расправь складки.

Сцевола подобострастно выполнял указания мэтра. Давид отходил, придирчиво рассматривал щупленькое Верховное Существо, как будто заколотая выше или ниже брошь могла превратить якобинского вампира в Юпитера.

– Нет, сноп не пойдет. Лучше с какой-то революционной символикой.

«С гильотиной», – подумала Габриэль.

Гражданин Робеспьер послушно и невозмутимо поднимал посох, вздымал трехцветное знамя и позволял украшать свой пудреный парик поочередно то лавровым венком, то митрой, то красным фригийским колпаком.

– А, гражданка Бланшар, наконец-то! – недовольно бросил Давид и тут же сделал вид, что забыл про нее.

Она не видела Давида с весны. С тех пор создатель совершенных тел классических героев еще больше растолстел, вечный флюс еще беспощаднее перекосил пухлую физиономию. Но мэтр по-прежнему неустанно радел о воплощении идеалов революции: все ателье заполняли гипсовые аллегорические фигуры. Добро, Любовь к Свободе, Ненависть к Тирании, Патриотизм и Революция Единая и Неделимая были похожи на античные статуи, а идолы пороков, наоборот, напоминали драконов, пронзенных копьем святого Георгия. Габриэль встала поодаль, не мешая Давиду ублажать Неподкупного.

– Максимилиан, после твоей речи ты подойдешь к монументу, на котором будет написано: «Единственная надежда иностранцев», – и этим факелом истины ты подожжешь все гидры атеизма, честолюбия, гордыни и раздора. Когда они сгорят, на их месте появится вот эта фигура Мудрости.

– Мудрости? – скривил тонкие губы Робеспьер. – Это не напоминает извращенный культ Разума Эбера?

Давид запнулся, но тут же принялся убеждать:

– Нет, нет, это же будет только один из множества атрибутов Верховного Существа. Ты же сам одобрил план Исполнительного комитета народного образования. А потом ты произнесешь свою речь против атеизма. Ты нашел самые убедительные и неоспоримые доводы, утешающие нацию, истерзанную атеизмом! Жан-Жак Руссо плакал бы от счастья, если бы слышал тебя.

– Да, – деловито кивнул Робеспьер. – Я доказал, что атеизм во Франции хотели утвердить короли.

Габриэль изумленно оглянулась на Давида, чтобы убедиться, что это была безвкусная и жестокая издевка над казненным монархом. Но все восприняли эту абсурдную, неправдоподобную ложь как