— Нет, очень глупо, — убежденно сказал Фролов. — В общежитии — люди, работники. А без работников хрен цена всем твоим цехам и складам!

— Солнце мое, а ты, оказывается, демагог, — прищурился Илья. — Вырастил, называется, на свою голову… Давай лучше о чем-нибудь лирическом. Что-то ты к нам совсем в гости не заходишь? Новых друзей завел? — Илья хихикнул. — Или подруг?

— Нет, — коротко ответил Фролов.

— И зря! — Илья посерьезнел. — Знаешь, хватит уже одному небо коптить…

— Илья! — с угрозой оборвал Фролов.

— Что Илья, что? — Он вздохнул. — Витя, я все понимаю… Но пойми и ты наконец: не от тебя одного жена ушла.

— Она не ушла, — глухо сказал Фролов. — Она сбежала, когда я был в море. Когда я после вахты пел с ребятами в кубрике хорошую песню: «Пусть и штормы и торосы, верно ждет жена матроса»… Все, больше я эту песню не ною. И петь не буду. Никогда!

Шрам на его щеке дернулся, и он умолк.

Все было так, как он сказал. То есть, конечно, трудно утверждать, что жена ушла именно в тот момент, когда он пел в кубрике свою хорошую песню. Может, это произошло раньше, а может — позже. Но так или иначе, произошло. И поход-то был недолгим и недальним, всего неделю. А вернулся из похода он уже в пустую квартиру. И хороню, что в пустую, понял он. Не сразу, а потом, когда чуть отошел от первого удара, он подумал и понял: хорошо, что не успели завести детей.

Она уехала с залетным гастролером, артистом концертной бригады, слегка потрепанным жизнью, но все еще импозантным и речистым завсегдатаем провинциальных салонов. Все — как в пошлых романах. А впрочем, разве пошлые романы не есть отражение пошлости жизни?

Когда уходит жена, одни начинают пить, другие ударяются в разгул. Фролов не сделал ни того, ни другого. У него только очень сильно заболело в груди. Слева — где сердце. Это было тоже как в романах: сердечная боль от великой любви и печали. Потом, с годами, осталась только печаль. А великая любовь сменилась столь же великой ненавистью. Не конкретно к бывшей жене, а ко всему женскому сословию, ко всем представительницам столь прекрасной, но, как выяснилось, и столь коварной половины рода человеческого.

И еще осталась сердечная боль. Не в фигуральном, а в самом прямом смысле. Он прятался от врачей, но они отлавливали его на неизбежно регулярных медосмотрах. Были оттяжки, наивные хитрости, слезные мольбы, но все равно наконец был объявлен диагноз-приговор: жить будете долго, плавать — никогда.

— Витя, — сочувственно сказал Илья, — но сколько можно жить одной болью? Ты ведь уже пять лет…

— Семь! — оборвал Фролов.

— Тем паче!

Илья сердито крутанул баранку и резко свернул, заставив вспорхнуть на тротуар зазевавшегося пешехода. Постовой милиционер махнул жезлом.

— Это он тебя? — обеспокоился Фролов.

— Меня. Приветствует меня, — ухмыльнулся Илья. — Я, между прочим, в городе известный человек. Любимец публики!

Машина пролетела широким проспектом, свернула в тихие переулки, утопая колесами в заваливших не только тротуары, но и проезжую часть осенних листьях, и вдруг затормозила так, что Фролов клюнул в стекло.

— Что… это? — вымолвил Илья.

Фролов молчал, давая ему рассмотреть картину.

А картина была такая: на ступенях общежития их бурно приветствовала толпа девушек, подняв над головами большой плакат: знакомая рука художника весьма похоже изобразила Илью Ефимовича на трибуне, размахивающего, как Шива, десятком рук, а изо рта у него вылетали мыльные пузыри с надписями «ремонт», «кухня», «учебка»… И подо всем этим — незамысловатые, но исчерпывающие стихи:

Все мы Беленького знаем.

Дружно шлем ему привет!

Он словам своим хозяин:

Хочет — сдержит, хочет — нет!

Илья повторил растерянно:

— Что это… такое?

— Я же говорил: люди ждут.

Фролов перегнулся через окаменевшего друга и распахнул дверцу с его стороны.

— Прошу, любимец публики!

3

Было бы наивным считать, что описанная сцена разрешила все проблемы. Нет, хотя в этот день Илья Ефимович перед лицом заинтересованной общественности с готовностью дал обещания, — он с той же готовностью вполне мог забыть эти очередные обещания, как и все предыдущие.

Однако история эта, конечно, получила огласку. Над Ильей Ефимовичем подтрунивали друзья и сослуживцы. Даже генеральша Анна Дмитриевна при случае намекнула Беленькому на возросшую его популярность в кругах общежития. Но и это все Илья Ефимович стерпел.

И лишь когда на какой-то планерке в его адрес отпустил шпильку первый зам Чубарев, вот тут уж Илью Ефимовича задело за живое и в нем взыграло ретивое! И он принялся действовать с той вулканической энергией, на которую был способен, если уж принимался за дело. Стало возможным все, что прежде было невероятным. Появились нужные материалы, появились рабочие руки, появился стремительный план переселения внутри общежития и даже получения дополнительной квартиры в исполкоме, результатом чего было освобождение учебной комнаты от жилья и кухни из-под склада.

Умел Илья Ефимович работать, ух, как умел! Когда хотел.

Из учебной комнаты уже вынесли кровати, и девушки расставляли чертежные комбайны, раскладывали учебники на полках, подключали настольные лампы.

Долговязая Галина огляделась с высоты своего роста.

— Хорошо-то как, девочки! Не надо больше по комнатам горбатиться…

— Тебе бы и так не пришлось, — заметила Лиза Лаптева. — Прапорщик Семенов получил казенную жилплощадь.

— А ты откуда знаешь? — удивилась Галина. — Он же только позавчера…

Лаптева сдунула челку со своего хитрого глаза и туманно сообщила:

— У кого миленок — прапорщик, а у кого — разведчик!

Девчонки засмеялись. Одна только соседка Веры тощая Ирина сохранила серьез и призвала всех к делу:

— Я предлагаю: развернем столы. Тогда свет будет из окна. А лампы поставим слева, чертим ведь правой рукой.

Лаптева и тут не промолчала:

— А я — левша!

— Мы тебе поставим персональный стол, — пообещала Галина.

— Мерси, — раскланялась Лаптева. — Галочка, а я давно хотела спросить: где заказывают персональную раскладушку?

Галина насторожилась:

— Какую еще… персональную?

— Ну на обычной вы же с Семеновым в длину не поместитесь!

Девушки снова захихикали. А Галина треснула Лаптеву рейсшиной промеж лопаток.

На кухне пятого этажа, освобожденной от склада, тоже кипела бодрая работа. Девушки протирали плиты, накрывали клеенкой столики, расставляли посуду на полках и развешивали ложки-поварешки на крючках.

А из духовки одной из плит Вера уже торжественно вынимала пышный румяный пирог.

Вездесущая Лаптева влетела в кухню, мгновенно сориентировалась на кулинарное чудо