Шрифт:
Закладка:
А потом задвигались стулья, и столетние деревья тоже задвигались, и комната опустела.
Долго, очень долго Сережа лежал под столом, не меняя положения, не двигаясь, пытаясь понять, почему всё произошло именно так, почему его отец — по-прежнему строгий, решительный, непреклонный — должен умереть, то есть стать слабым, беспомощным, едва сдерживающим на своем пожелтевшем от болезни лице слезы.
Нет не мог этого понять, видел в этом какую-то ошибку, несправедливость.
И тогда, дождавшись, когда в доме наступит полная тишина, выбрался из-под стола и побежал в Успенскую церковь, чтобы здесь со слезами на глазах, не зная толком молитв, не находя правильных слов, упросить Бога и всех Его святых сохранить отцу жизнь.
Оказавшись в храме, Сережа притаился в Феодоровском приделе и стал давать клятвы вести себя хорошо, никогда впредь не раздражать отца, не перечить и помогать ему, а еще приходить в церковь каждый день, чтобы получить уверенность в том, что жизни отца больше не угрожает никакая опасность.
Так продолжалось какое-то время, и эта уверенность пришла, но отец умер, и было совершенно непонятно, как с этой уверенностью жить дальше.
Вера как уверенность.
Страх как разочарование.
Спорт как развлечение.
Фигуры высшего пилотажа как элементы циркового представления в захудалом балагане.
Читаем у Гиляровского:
«Посредине скакового круга стоял большой балаган на колесах, с несколькими навесами из парусины.
Просто-напросто балаган, какие строят по воскресеньям на Сухаревке. Так казалось издали.
Это я видел с трибуны скакового ипподрома.
До начала полета Уточкина было еще долго — и я поехал в парк и вернулся к 7 часам.
Кругом ипподрома толпы народа — даровых зрителей.
„Поднимается! Сейчас полетит… Во-вот!“ — слышны крики.
Входя в членскую беседку, я услышал над собой шум и остановился в изумлении:
— Тот самый балаган, который я видел стоящим на скаковом кругу, мчится по воздуху прямо на нас…
— Как живой!
Конечно, я шел сюда смотреть полет Уточкина на аэроплане, конечно, я прочел и пересмотрел в иллюстрациях все об аэропланах, но видеть перед собой несущийся с шумом по воздуху на высоте нескольких сажен над землей громадный балаган — производит ошеломляющее впечатление. И посредине этого балагана сидел человек.
Значит — помещение жилое.
Несущееся по воздуху!
Что-то сказочное!
Оно миновало трибуны, сделало поворот и помчалось над забором, отделяющим скаковой круг от Брестской железной дороги. И ярко обрисовалось на фоне высокого здания.
В профиль оно казалось громадной стрелой с прорезающим воздух острием…
Еще поворот, еще яркий профиль на фоне водокачки — и летящее чудо снова мчится к трибунам… Снова шум, напоминающий шум стрекозы, увеличенной в миллионы раз…
И под этот шум начинает казаться, что, действительно, летит необычная стрекоза…
А знаешь, что этим необычным летящим предметом управляет человек — но не видишь, как управляет, и кажется:
— Оно само летит!..
Но Уточкин показывает, что это „нечто летящее в воздухе“ — ничто без него.
Все время приходится бороться с ветром, и, наконец, кажется, на шестом круге ветер осиливает, и быстро мчащийся аэроплан бросает на высокий столб против середины трибун. Многие из публики заметили опасность: еще несколько секунд — полет окончен, аппарат — вдребезги.
— Наносит на столб!..
— Сейчас разобьется!
Но тут исчезает у зрителей летящее чудо, и вырастает душа этого чуда: человек, управляющий полетом.
И в самый опасный момент Уточкин делает движение рукой.
Прекращается шум. Летящий предмет на секунду останавливается в воздухе:
— Сейчас упадет!
Но еще движение рукой, снова шумит мотор, который на секунду остановил Уточкин на полном полете, и направление меняется.
Аэроплан делает движение влево, мимо столба, и поднимается кверху. Уточкин смотрит на публику. — Ничего! Летим дальше… И снова взмывает выше, и снова делает круг, и впечатление еще сильнее: он прямо летит над зрителями на высоте крыши трибуны и от членской беседки снова несется влево…
Он, наверно, слышит несмолкаемые аплодисменты и крики одобрения и удивления…
Еще два круга — всего 9 — описывает аэроплан и опускается плавно и тихо на траву ипподрома.
Уточкин выходит под гром аплодисментов перед трибуной.
Чествуют победителя над воздухом…
На зеленой траве круга стоит большой балаган на колесах с несколькими навесами из парусины.
И будет стоять до тех пор, пока не придет человек и не заставит его полететь по воздуху».
Глава двенадцатая
Всепреданнейше доношу Вашему Императорскому Высочеству, что вчера был сдан первый самолет Анатра Д, в полете с полной нагрузкой 350 килограмм и пулеметом показал скорость сто двадцать девять километров.
В иллюзионе Розенблита на углу Гаванной и Дерибасовской давали «Большое ограбление поезда» Эдвина Портера.
Зал был переполнен.
Ходили слухи о том, что в этой картине снялся сам Бутч Кэссиди и его головорезы из знаменитой «Дикой банды», наводившей ужас от Вайоминга до Аризоны.
Слухи эти впоследствии, разумеется, не подтвердились, но имя гангстера из Огайо, которого часто называли «Робин Гудом Дикого Запада», было на устах у всех одесских биндюжников, шпаны с Привоза и, разумеется, гимназистов.
Пожалуй, самой страшной в фильме оказалась финальная сцена, когда главарь банды в исполнении Джастеса Барнса разрядил свой Colt Paterson в экран, то есть в зрительный зал.
Тут же и раздались истошные вопли.
Несколько женщин рухнули без сознания, а сидевшие рядом с выходом зрители бросились из зала, крича от ужаса и умоляя пощадить и не стрелять в них.
Все 12 минут картины Уточкин, не отрываясь, смотрел на экран, воображая, как бы он повел себя в предлагаемых обстоятельствах. Например, когда к нему врываются вооруженные револьверами грабители или когда его с поднятыми руками выводят из вагона поезда и требуют отдать ценные вещи. Нет, конечно бы он не стал сдаваться на милость разбойников, оказал бы им сопротивление, и навыки, приобретенные на ринге, ему бы пригодились. Например, того, кто больше всех кричал и угрожал расправой, уложил бы хуком справа, а к низкорослому головорезу в сомбреро применил бы удушающий прием, отнял бы у него револьвер и перешел в контрнаступление.
В тот момент, когда началась стрельба в зрительный зал, Сергей Исаевич ощутил восторг, даже кураж, хорошо знакомый ему по гонкам на циклодроме. Словно это был вызов, который он с радостью принимал.
На циклодроме со старта он предпочитал затаиваться, как и сейчас — смотрел на экран и по сторонам, наблюдал за истерикой зрителей, прислушивался к себе, соблюдал укрытие
