Шрифт:
Закладка:
Марыськина отошла в угол в задумчивости…
…Начался второй акт. Сцена изображала гостиную в доме Солнцевой (Любарская). Собираются гости, приходит комик Матадоров (Лучинин-Кавказский), с которым хозяйка ведет напряженный разговор, так как она ожидает появления своего любовника Тиходумова (Закатов), изменившего ей с баронессой. Должна произойти сцена, полная глубокого драматизма. Объяснение на первом плане; в глубине сцены — тихий разговор ничего не подозревающих гостей…
Когда поднялся занавес, на сцене была одна Солнцева. Она ходила по сцене, ломала руки и, читая какую-то записку, шептала:
— Неужели? О, негодяй!
В это время в гостиную вошла группа гостей, и Солнцева, согнав с лица страдальческое выражение, приветливо встретила пришедших.
Она поклонилась молчаливым гостям, поцеловалась с купчихой Полуяновой (Марыськиной), и когда суфлер сказал: «Ах, это вы… вот приятный сюрприз!» — хозяйка тоже обрадовалась и покорно повторила:
— Ах, неужели же это вы! Вот так приятный сюрприз!
Марыськина посмотрела вдаль и печально прошептала:
— Наконец-то собралась к вам, милые мои!
— Очень рада, — приветливо сказал суфлер. — Садитесь.
Хозяйка дома вполне согласилась с ним:
— Очень рада! Чрезвычайно. Отчего же вы не садитесь? Садитесь!
Марыськина истерически засмеялась и, теребя платок, сказала:
— Сяду, и даже чашечку чаю выпью! — Она опустилась на диван, и сердце ее больно сжалось.
«Все… — подумала она. — Все! Вот она и роль!..»
И неожиданно сказала вслух:
— Да… что-то жажда меня томит, с самого утра. Ну, думаю, приеду к Солнцевым — там и напьюсь.
Солнцева недоумевающе взглянула на купчиху.
— Сделайте одолжение, — согласился гостеприимный суфлер.
— Пожалуйста! Сделайте одолжение… Я очень рада, — преувеличила Солнцева.
— Да… — сказала Марыськина. — Ничто так не удовлетворяет жажду, как чай. А за границей, говорят, он не в ходу.
— Замолчите! — прошептал суфлер, меняя обращение с купчихой Полуяновой. — «Солнцева отходит к другим гостям».
— Что это вы, милая моя, такая бледная? — спросила вдруг Марыськина. — Неприятности?
— Да… — пролепетала Солнцева.
От приветливости суфлера не осталось и следа.
— Молчите! Почему вы, черт вас дери, говорите слова, которых нет? «Солнцева отходит к другим гостям»! Солнцева! Отходите!
Солнцева, смотревшая на Марыськину с немым ужасом, напрягла свои творческие способности и сочинила:
— Извините, мне надо поздороваться с другими. Вам сейчас подадут чай.
— Успеете поздороваться, — печально прошептала Марыськина. — Ах, если бы вы знали, душечка… Я так несчастна! Мой муж — это грубое животное без сердца и нервов!
Марыськина приложила платок к глазам и истерически крикнула:
— Лучше смерть, чем жизнь с этим человеком!
— Замолчишь ли ты, черт тебя возьми! — прошептал энергично суфлер. — Оштрафует тебя Николай Алексеич — будешь знать!
— Передо мной рисуется другая жизнь, — сказала Марыськина, ломая руки. — Я рвусь к свету! Я хочу пойти на курсы. О, доля, доля женская! Кто тебя выдумал?!
— Успокойтесь! — сказала Солнцева и повернула к публике свое бледное, искаженное ужасом лицо. — Извините… Я пойду к другим гостям.
Марыськина схватилась за голову.
— К другим гостям? А кто они такие, эти гости? Жалкие паразиты и лгуны. Агриппина Николаевна! Здесь перед вами страдает живой человек, и вы хотите променять его на каких-то пошляков… О, бож-же, как тяжело… Все знают только — ха-ха! — богатую купчиху Полуянову, а душу ее, ее разбитое сердце никто не хочет знать… Господи! Какое мучение!
— Она с ума сошла! — сказал вслух суфлер и, сложив книгу, в отчаянии провалился вниз.
— Пусть я не святая! — вскричала Марыськина, подходя к рампе. — Я женщина, и я люблю… Пусть! И знаете кого?
Она схватила Солнцеву за руку, нагнула к ней искаженное лицо и прошипела с громадным драматическим подъемом:
— Я люблю вашего любовника, которого вы ждете! Он мой, и я никому его не отдам. Вам написали насчет баронессы — ложь! Я его люблю! Что, мадам, кусаете губы? Ха-ха! Купчиха Полуянова никого не стесняется — да! Я имею любовника, и фамилия его — Тиходумов.
— Вон со сцены! — проревел из-за кулис режиссер.
«Истерику бы, — подумала Марыськина. — Если уж чем выдвинуться, то истерикой».
Она закрыла лицо руками, опустилась на диван, и плечи ее задрожали… Плач перемешался с хохотом, и из уст вырывались отрывочные слова:
— Пусть! Пусть… Я его вам… не отдам. Ты у меня его не возьмешь… змея!
Никогда зрителям не приходилось видеть более жалких, растерянных лиц, чем у актеров на сцене в этот момент. Все так привыкли говорить только по тетрадкам весом в два фунта, в фунт и четверть фунта, что самые простые слова, вырывающиеся у присутствующих при истерике, никому не приходили в голову.
И в то время, когда купчиха Полуянова билась в истерике, два гостя рассматривали картину и один говорил другому вызубренные наизусть слова:
— А эта Солнцева богато живет… У нее шикарно!
— Говорят, у нее что-то есть с Тиходумовым.
— Кто говорит? Я об этом ничего не слышал…
Никому не пришло в голову даже предложить воды плачущей купчихе. Нахохотавшись и наплакавшись вдоволь, она встала и, пошатываясь, сделала прощальный жест по направлению к Солнцевой:
— Прощай, низкая интриганка! Теперь я понимаю, почему ты предлагала мне чаю! Я видела через дверь, как твой сообщник сыпал мне в чашку белый порошок. Ха-ха! Купчиха Полуянова только сама, собственной рукой, перережет нить своей жизни! Не вам, червям, бороться с ней! Прощайте и вы, пошлые манекены, и ты прощай, жалкий, хихикающий Матадоров! Туда! Туда иду я, к светлой, лучезарной жизни!
Марыськина вышла… и гром аплодисментов, низринувшись с галерки, разбился внизу, прокатился по партеру и замер в снисходительно похлопавших первых рядах…
* * *
Усталая, опустошенная, прошла Марыськина за кулисы, повернула в уборную и наткнулась на режиссера, который бежал прямо к ней.
— Вот твои вещи — их уже уложили. Тебе следовало двадцать восемь рублей минус двадцать пять штрафу — три! На.
— Ладно, — сказала устало Марыськина. — Пусть… вещи на извозчика.
— Никифор! Выброси на извозчика ее вещи.
— Прощайте.
— Вон!
Сверх платья купчихи Полуяновой Марыськина натянула дряхлое, истасканное пальто, размазала рукой по лицу грим и с непроницаемым видом вышла, споткнувшись о порог.
Медицина
За утренним чаем Ната Корзухина посмотрела внимательно и беспокойно на мужа, провела рукой по его голове и спросила:
— Почему ты такой желтый?
Корзухин удивился.
— Желтый? Почему бы мне быть желтым?
— Я не знаю. Только очень желтый. Мне не нравится твой цвет.
— Хорошо, — пообещал Корзухин. — Постараюсь, чтобы этого больше не было!
Корзухин поднялся и ушел на службу. Через два дня утром жена опять сказала с беспокойством:
— Знаешь — ты опять желтый… Даже какой-то синеватый. А виски коричневые.
Корзухин
