I. Среди тех мгновений в прошлом, на которые автор оглядывается с особой благодарностью, как на отмеченные необычайной полнотой жизни и ясностью смысла, есть одно, которое пролетело, теперь уже несколько лет назад, на закате среди рядов соснового леса, окаймляющего русло реки Эн, над селением Шампаньоль в Юре. Это место, обладающее всем величием, но не дикостью Альп, где есть ощущение некой великой силы, начинающей проявляться в земле, глубокого и величественного согласия в подъеме длинных плавных линий поросших соснами холмов; первые аккорды тех могучих горных симфоний, которым вскоре предстоит зазвучать в полную силу и безудержно рассыпаться над зубчатыми вершинами Альп. Но пока их сила сдержанна, и далеко простирающиеся гребни пасторальных холмов следуют один за другим, как колыхание длинной зыби, которая проходит по спокойным водам, докатываясь из отдаленного бурного моря. И это бескрайнее однообразие наполнено глубоким спокойствием. Разрушительные силы и суровость центральных цепей одинаково далеки. Никакие вспаханные морозом, осыпанные пылью пути древнего ледника не прорезают зеленые пастбища Юра; никакие разбитые на обломки груды камней не прерывают ровные ряды этих лесов; никакие теснинные бурные реки не пробивают здесь свои изменчивые пути среди скал. Терпеливо, извив за извивом, чистые зеленые потоки бегут по своим хорошо знакомым руслам; и в тишине, под сенью темных, ничем не потревоженных сосен всходит год за годом такое веселое множество цветов, которому я не знаю равных среди даров земли. Как раз стояла весна, и все они высыпали яркими толпами, теснясь и улыбаясь друг другу; всем хватало места, но они протискивались откуда только можно, лишь бы оказаться поближе друг к другу. Здесь были лесные анемоны, повсюду звезда к звезде собиравшиеся в туманности; выстраивались, словно девственные процессии в честь Девы Марии, вереницы белой кислицы, темные вертикальные трещины в известняке были забиты ею, как глубоким снегом, и тронуты по краям плющом – легким и восхитительным, как виноградные лозы; тут и там мелькали голубые потоки фиалок, на солнечных местах – чашечки первоцвета; а на открытом пространстве – вика, живокость, волчье лыко, маленькие темно-синие бутоны Polygala alpina и одиночные соцветия дикой земляники, рассыпанные по теплому золоту мягкого янтарного мха. Я вышел на край лощины; снизу вдруг донеслось торжественное журчание реки, смешанное с пением дроздов в сосновых ветвях; а на противоположной стороне долины, окаймленной серыми известняковыми утесами, ястреб медленно отделился от их выступа и полетел, почти касаясь их крылом, и тени сосен побежали по его оперению; а обрыв в сотню саженей под его крылом и покрытые рябью заводи зеленой реки, головокружительно сверкавшей под ним, и гребешки пены двигались вместе с ним, покуда он летел. Трудно было бы представить себе сцену, более отрешенную от всякой суеты, чем эта, с ее уединенной торжественной красотой; но автор хорошо помнит внезапную пустоту и холод, которые окутали ее, когда он попытался, чтобы лучше понять источник ее неотразимого воздействия, представить на мгновение сцену в каком-нибудь первобытном лесу на Новом континенте. Цветы тут же утратили свою яркость, река – свою музыку[30], холмы оказались гнетуще пустынными, а тяжесть ветвей потемневшего леса напомнила, как много в их прежней силе зависело от жизни, которая им не принадлежала, как много непреходящего или постоянно воссоздаваемого великолепия отражалось в этой картине от вещей более драгоценных, чем она сама, благодаря вызываемым ими воспоминаниям. Эти вечно расцветающие цветы и вечно текущие воды были одушевлены яркими воспоминаниями о человеческой стойкости, доблести и силе; и гребни темных холмов, которые поднимались на фоне вечернего неба, вызывали такое благоговение, потому что их дальние тени падали на восток – на железную стену Жу и квадратную башню Грансона.

II. И Архитектуру мы должны самым серьезным образом рассматривать именно как средоточие и хранительницу этого священного влияния. Мы можем без нее жить и без нее служить Богу, но мы не можем без нее сохранять память. Как холодна вся история, как безжизненны все ее образы по сравнению с тем, что пишет живой народ и хранит неподкупный мрамор! Сколько страниц сомнительных летописей оказались бы ненужными благодаря нескольким камням, поставленным друг на друга! Честолюбие древних строителей Вавилона не было беспочвенным: есть только два всесильных победителя забвения в этом мире – Поэзия и Архитектура; вторая в определенной степени включает в себя первую и является более могущественной в своей реальности; важно, чтобы с нами оставалось не только то, что люди думали и чувствовали, но и то, что они сделали своими руками, что произвел их труд и на протяжении всей их жизни видели их глаза. Эпоха Гомера окутана мраком, сама его личность вызывает сомнение. Другое дело эпоха Перикла; и придет день, когда мы согласимся, что больше узнали о Греции по уцелевшим обломкам ее скульптуры, чем от ее певцов или военных историков. И если действительно есть какая-то польза от нашего знания о прошлом или какая-то радость от мысли, что и о нас будут помнить, которая может придать нам силы в наших трудах или терпения в трудностях, то у нас есть две обязанности по отношению к нашей национальной архитектуре, важность которых невозможно переоценить: первая – наполнить современную архитектуру историческим смыслом, а вторая – сохранить как драгоценнейшее наследие архитектуру прошлого.

III. И, говоря о первом из этих двух направлений, поистине шестым Светочем Архитектуры можно назвать Память; ибо, именно становясь мемориальными и монументальными, общественные и жилые здания достигают подлинного совершенства; и это объясняется отчасти тем, что они при таком подходе строятся более прочными, а отчасти тем, что их украшения при этом одухотворяются метафорическим или историческим смыслом.

Что касается жилых зданий, то тут всегда присутствует определенное ограничение подобного подхода как в возможностях, так и в намерениях людей; и все же я уверен, что не к лицу уважающей себя нации строить дома с тем, чтобы они прослужили только одному поколению. Есть некая святость в старом обжитом доме, которая не может быть возобновлена в каждом новом жилище, которое возводится на его руинах; и я уверен, что хорошие хозяева обычно это чувствуют и что, прожив свою жизнь счастливо и достойно, они были бы опечалены в конце своего пути при мысли о том, что место их земного пребывания, которое являлось свидетелем и, казалось, почти сопереживало всему, что было в их жизни достойного, радостного и горького – со всей памятью о них самих и со всеми материальными предметами, которые они любили, которыми повелевали и на которых оставили отпечаток своего присутствия, – что все это должно быть сметено, как только для них будет готово место в могиле; что ко всему этому не надлежит проявлять уважение и испытывать привязанность и что ничего хорошего не должно быть извлечено из всего этого их детьми; и что хотя поставят им надгробие возле церкви, но не станет живым памятником им домашний очаг; что все, чем они когда-то дорожили, будет предано забвению, и кров, который давал им приют и утешение, сровняют с землей. Я утверждаю, что добрый человек не хотел бы этого и что, более того, хороший сын, благородный потомок побоялся бы сделать это с родным домом. Я утверждаю, что если бы люди жили действительно как люди, их дом был бы храмом – храмом, которому мы едва ли осмелились бы причинить ущерб и возможность жить в котором была бы для нас святыней; и странным отсутствием естественной привязанности, странной неблагодарностью ко всему, что дал родной дом и чему учили родители, странным сознанием того, что мы не верны чести наших отцов и что наша собственная жизнь не такова, чтобы сделать наше жилище святыней для наших детей, было бы стремление строить только для себя и только для улучшения своей собственной жизни. И я смотрю на жалкие ячейки из глины и известки, которые с самоуверенностью плесени всходят на полях вокруг нашей столицы, – на эти тонкие, шаткие будки без фундаментов, сделанные из щепок и поддельного камня, на эти унылые ряды невзрачных строений, равно лишенных различий и родства, столь же одиноких, сколь и одинаковых, – не просто с равнодушным отвращением оскорбленного вкуса, не просто жалея об оскверненном пейзаже, но с тяжелым чувством от того, что корни нашего национального величия, должно быть, глубоко подорваны, если они так слабо укоренены в родной почве; что эти убогие неуютные жилища являются признаком большой и повсеместно растущей неудовлетворенности; что они – свидетельство времени, когда цель каждого человека – оказаться в более высокой сфере, чем ему свойственно, и когда прошлое каждого человека для него – привычный объект презрения; когда люди строят в надежде покинуть то, что они построили, и живут в надежде забыть прожитые годы; когда покой, утешение и вера покинули дома, и переполненные жилища беспокойно мятущегося населения отличаются от кочевых шатров арабов или цыган только отсутствием здоровой открытости вольному воздуху небес и менее удачным выбором места на земле, а отказ от свободы не сопровождается обретением покоя, так же как отказ от постоянства не возмещается роскошью перемен.