Шрифт:
Закладка:
В каждом человеке должны жить вера и достоинство. Небольшой излом трудно починить, а большой — тем более. Ван Мутун считал, что Однорукий бросил ему вызов, да и жена стала отбиваться от рук, не так послушна, как раньше.
Однажды Ван отправился в лесничество за провиантом. Обычно он там ночевал, прежде чем пуститься в обратный путь, но в тот день неизвестно какой черт его баламутил, и он чувствовал себя неспокойно. Взвалив на плечи шестьдесят килограммов риса, он решил во чтобы то ни стало вернуться тем же вечером, протопал чуть не сто километров по горным тропинкам и явился уже под ночь, весь взмокший. В домике горел свет, дверь была не заперта. Выходит, жена еще не спит? Странно! Но внутри никого не оказалось. Лесник прислушался: из хижины Однорукого доносились смех и песни. Ван потрогал печку, кастрюли — все холодное. Охваченный яростью, он выскочил из дому, подобрался к окну Однорукого и увидел жену, которая сидела, подперев руками щеки, и увлеченно слушала радиоприемник. У нее на коленях лежал Сяотун, а у Однорукого — Сяоцин, чуть не обнимавшая его. Ван Мутун узнал песню, которую передавали, это была песня народности яо «Сердца влюбленных сладки, как бананы».
— Хорошая песня! Ее всегда пела моя мать… — сказала жена, озорно поблескивая глазами.
— Да, ваше племя умеет и петь, и танцевать! — Однорукий нежно взглянул на женщину.
Вана распирало от злости, но он виду не подал и крикнул только:
— Сяотун, Сяоцин! Вы чем занимаетесь, чертовы куклы? Скоро светать начнет!
Пань Цинцин испуганно схватила детей и выбежала из хижины.
— Ой, чего же ты не заночевал в лесничестве? Смотри, пот с тебя так и льет!
Ван стиснул зубы и ничего не ответил. Он чуть не сказал: «Заночуй я там, ты осталась бы у Однорукого!»
Вернувшись в свой дом, Цинцин поспешно разожгла огонь и принялась готовить еду. Вина подогревать не стала, боясь, что муж напьется и изобьет ее. Но лесник вел себя на редкость сдержанно. Молча вымылся и, даже не притронувшись к еде, завалился спать. Жена, видимо, поняла, в чем муж ее подозревает, несколько раз примирительно коснулась его плеча, но он лежал неподвижно, в любой момент готовый взорваться как пороховая бочка.
Ван Мутун был не только силен, но и достаточно сметлив. Он чувствовал, что его власть в Зеленом логе под угрозой и источник бунта в его собственной жене и детях. Неужели он будет спокойно смотреть, как Однорукий шаг за шагом разрушает его семью? Неужели он, знаменитый лесник, ударник труда, человек опытный, бывалый, спасует перед этим жалким интеллигентишкой, сосланным в деревню, калекой, пустобрехом? Не бывать этому! Он решил восстановить свою власть в доме и, едва настало утро, с каменным выражением лица, округлив глаза, словно барс, гаркнул:
— Сяотун, Сяоцин, встаньте на колени и внимательно слушайте! Если вы или ваша мать еще раз сунетесь в эту чертову хижину, я вырву вам глаза и переломаю ноги!
Дети опустились на колени и дрожали от ужаса, как стебельки под холодным ветром, даже зубы у них стучали. Пань Цинцин побледнела.
Затем лесник зашел к Однорукому и спросил, написал ли он объяснительную записку. Тот ответил, что еще не успел.
— Ты что, не понимаешь, когда тебе говорят? Не уважаешь меня? Имей в виду: твоя судьба в моих руках. С сегодняшнего дня делай, что прикажу, и не смей самовольничать! Даю тебе один день сроку: чтобы утром была объяснительная записка! — И он потряс кулаками, напоминающими железные молоты.
— Теперь каждый вечер будешь передо мной отчитываться: что сделал за день. Я сам буду к тебе приходить, а в мой дом не смей шляться! И не соблазняй моих домашних своим дьявольским ящиком, а то отведаешь вот этих кулаков! А твою мачту я вместе с проводами одним пальцем на гору закину!
Наведя таким образом порядок в семье и за ее пределами, Ван Мутун, чтобы изолировать Однорукого, придумал еще один, весьма эффективный способ. До сих пор все пути, в том числе в лесничество и на смотровую вышку, шли мимо хижины Однорукого. Теперь лесник расчистил еще одну тропинку, в обход. Это значительно удлиняло путь, зато изоляция была гарантирована.
Однорукому пришлось смириться. В Зеленом логе Ван был своего рода князьком. Прежде он редко заходил в хижину Однорукого, теперь же каждый вечер выслушивал там его отчеты. Он вдруг ощутил вкус власти и относился к Однорукому не менее строго, чем к «пяти вредным элементам»[21].
А Однорукий жил как улитка в своей раковине, даже радио боялся включить. Он в который уже раз набил себе шишки, наткнувшись на суровую реальность, и признал свое поражение. Зеленый лог снова погрузился в сонную тишину.
Зима в тот год выдалась необычная: снега не было, один иней. Старики говорили, что бесснежная зима предвещает сухую весну. Деревья по утрам становились от инея белыми, как собачьи зубы или, выражаясь изящнее, как серебристо-нефритовые одежды. На домах вырастали нефритовые шапки. Горный ручей, против обыкновения, замерз и перестал журчать, скованный ледяным панцирем.
Пань Цинцин от нечего делать — теперь она только варила еду и кормила свиней — достала корзину со старым тряпьем и, сев у печки, принялась шить детям туфли. Временами она прерывала работу и задумчиво смотрела на огонь. Ван Мутун каждый день ходил с детьми в горы охотиться на зайцев или барсуков и потом вешал шкуры на стены, а мясо варил — запах разносился далеко вокруг. Но Пань Цинцин почему-то поташнивало от этого запаха, как во время беременности. Гнетущая тоска лежала на сердце. Муж ее часто бил, все тело было в синяках и кровоподтеках, а она смотрела на его злобное лицо и молчала, слова не смела сказать, лишь подставляла спину, чтобы в живот не бил. От этой жестокости у Цинцин слезы не просыхали. Что за несчастная у нее судьба! Только Однорукий относится к ней по-человечески, с уважением. Он тоже несчастный. Но порой в ней вспыхивала к нему неприязнь: надо же было ему появиться в Зеленом логе, смутить покой всей семьи! Цинцин с ужасом ждала вечера, когда нужно было ложиться в постель с мужем, от которого разило потом, но постепенно слезы уступили место протесту. Она отворачивалась к стене и неподвижно лежала, сколько муж ее ни ругал и ни тряс:
— Убью!
— Ну и убей!
— Мать твою, опять о любовнике думаешь?
— А ты опять хочешь избить меня? Что ж, бей, он посмеется над