II. Идея судьбы и принцип каузальности

9

Данным ходом рассуждений завершается наконец рассмотрение противоположности, представляющей собой разгадку одной из наиболее древних и значимых проблем человечества, которая только благодаря ему делается доступной и представляется – насколько это вообще имеет смысл – разрешимой. Я говорю о противоположности идеи судьбы и причинно-следственного принципа, которая до сих пор никем не была познана как таковая, в своей глубинной, мирообразующей необходимости.

Тот, кому вообще понятно, в какой степени душу можно назвать идеей бытия, догадается и о том, до какой степени близка ей несомненность судьбы и насколько саму жизнь, названную мной образом, в котором происходит осуществление возможностей, следует признать за направленную, за непреложную в каждой своей черточке, за судьбоносную. Прачеловек признает это смутно и боязливо, человек же высших культур – отчетливо и в форме мировоззрения, которое, впрочем, может быть сообщено лишь средствами религии и искусства, но не через понятия и доказательства.

Всякий высший язык располагает некоторым числом слов, окруженных глубокой тайной: участь, рок, случай, удел, предопределение. Никакая гипотеза, никакая наука не в состоянии даже прикоснуться к тому, что ощущает человек, погружающийся в смысл и звучание этих слов. Это символы, а не понятия. Здесь находится центр тяжести картины мира, которую я назвал миром как историей в отличие от мира как природы. Идея судьбы требует жизненного, а не научного опыта, зрячести, а не расчета, глубины, а не ума. Существует органическая логика, инстинктивная, сновидчески-несомненная логика всего бытия в противоположность логике неорганического, понимания, всего понятого. Существует логика направления в противоположность логике протяженного. Ни один систематик – ни Аристотель, ни Кант – не знал, к чему ее приткнуть. Они в состоянии говорить о суждении, восприятии, внимании, воспоминании, однако хранят молчание о том, что заключают в себе слова «надежда», «счастье», «отчаяние», «раскаяние», «преданность», «упорство». Тот, кто здесь, в живом, отыскивает причины и следствия и полагает при этом, что глубинная внутренняя уверенность относительно смысла жизни равнозначна фатализму и предопределению, вовсе не знает, о чем здесь идет речь, он уже спутал переживание с познанным и познаваемым. Каузальность – это рассудочное, закономерное, выразимое – короче, характерная особенность всего нашего понимающего бодрствования. Судьба – слово для не подлежащей описанию внутренней достоверности. Сущность каузального проясняется с помощью физической или гносеологической системы, посредством чисел, понятийного расчленения. Идею судьбы можно высказать лишь художнику – посредством портрета, трагедии, музыки. Каузальность требует различения, а значит, разрушения, судьба же – творчество от начала и до конца. Отсюда связь судьбы с жизнью, а каузальности – со смертью.

В идее судьбы открывается мировое томление души, ее устремленность к свету, к взлету, к свершению и реализации своего предназначения. Никому она не чужда, и лишь поздний, лишенный корней человек, обитатель больших городов со своим чутьем на факты и преобладанием механизирующего мышления над первоначальным созерцанием, теряет ее из виду, пока в один прекрасный час она не возникает перед ним вновь с чудовищной, перемалывающей всякую каузальность поверхностной оболочки мира отчетливостью. Ибо мир как система причинно-следственных взаимосвязей представляет собой позднее, редкостное – и до некоторой степени искусственное – достояние, безраздельно принадлежащее лишь энергичному интеллекту высших культур. Каузальность совпадает с понятием закона. Существуют лишь каузальные законы. Однако подобно тому, как, по утверждению Канта, в каузальном заложена необходимость мыслящего бодрствования, базовая форма его связи с миром вещей, так и слова «судьба», «рок», «предопределение» обозначают неизбежную необходимость жизни. Подлинная история заряжена судьбой, однако свободна от законов. Можно предчувствовать будущее, и существует взгляд, глубоко проникающий в его тайны, однако вычислить его невозможно. Физиономический такт, с помощью которого на человеческом лице можно вычитать целую жизнь, на картине эпохи – гибель народов, причем совершенно непринужденно и без «системы», остается бесконечно далеким от всяких «причин» и «следствий».

Всякий, кто постигает световой мир своего зрения не физиономически, но систематически, духовно присваивает его посредством каузальных опытов, в конце концов неизбежно начнет полагать, что понимает все живое под углом зрения причины и следствия – без тайн, без внутренней направленности. Но кто, подобно Гёте, подобно любому человеку в подавляющем большинстве мгновений своей бодрствующей жизни предоставляет окружающему миру воздействовать исключительно на свои чувства и затем смиряется с совокупностью этого впечатления, тот ощущает ставшее как становящееся и срывает с мира закаменевшую личину каузальности, поскольку однажды не раздумывает. Так вот, для него время внезапно больше не будет загадкой, не будет понятием, «формой», не будет измерением, а будет чем-то внутренне несомненным, самой судьбой. Направленность времени, его необратимость, его живость предстают тогда смыслом исторического воззрения на мир. Судьба и причинность относятся друг к другу как время и пространство.

Итак, в обоих возможных миропостроениях, в истории и природе, в физиономии всего становления и в системе всего ставшего, господствуют судьба или причинность. Разница между ними – это разница жизнеощущения и способа познания. Каждое является отправной точкой совершенного и замкнутого в себе самом, но не единственного мира.

Однако в основе ставшего лежит становление, а тем самым в основе познания причины и следствия – внутреннее и несомненное ощущение судьбы. Каузальность – это, если можно так выразиться, ставшая, лишенная органического, закосневшая в формах рассудка судьба. Сама судьба, которую молча обходили стороной все строители рассудочных мировых систем, например Кант, поскольку со своими оторванными от жизни фундаментальными понятиями они не могли прикоснуться к жизни, стоит по другую сторону и вне всякой постигаемой природы. Однако в качестве изначальной только она и дает мертвому и косному причинно-следственному принципу живую – в историческом смысле – возможность выступить в пределах высокоразвитых культур в качестве формы и законоположения тиранического мышления. Бытие античной души является условием для возникновения метода Демокрита, бытие же души фаустовской – для возникновения метода Ньютона. Вполне можно полагать, что та и другая культура могли бы остаться и без естествознания собственного стиля, однако та и другая система немыслимы без фона обеих этих культур.

Мы снова узнаём здесь, в каком смысле становление и ставшее, направление и распространение включают друг друга и друг другу подчинены в зависимости от того, какую «наводку на резкость»{39} избрали – «историческую» или же «естественно-научную». Если история – это такой вид мироустройства, в котором все ставшее включено в становление, это должно было бы происходить так же и с результатами естествознания. И в самом деле, на взгляд историка, существует лишь одна история