Шрифт:
Закладка:
– Будь другом, Бекболот, пригляди за бойцами. А мы с товарищем Зариповой проведем небольшую рекогносцировочку в окрестностях.
Исаков скрипнул зубами, но ничего не возразил, повернул коня и поехал назад. Неспокойно было его сердце. И совершенно напрасно, потому что вечер был теплый и упоительно прекрасный, а Матвейчук на самом деле понравился Нуруддин.
– Ты смелый, – сказала она, касаясь его щеки, – лихой и в то же время добрый парень…
Матвейчук улыбнулся ей слегка польщенно, перехватил ее руку, поцеловал пальцы.
Ничего нет удивительного, что вечерняя рекогносцировочка несколько затянулась, а закончилась в командирской палатке Матвейчука. Что уж там у них происходило дальше, Исаков не знал, хотя догадаться было нетрудно. Хотелось, конечно, думать, что был там стратегический разговор о том, как извести с родной туркестанской земли зловредных басмачей, но комиссар был стреляный воробей и понимал, что про басмачей там вряд ли поминали в эту темную и нежную, рассыпавшуюся по всему небу звездами ночь.
В самый темный час, когда все спит крепким предутренним сном, Нуруддин вдруг подняла голову и засобиралась. Матвейчук изумленно поднял чубатую свою голову от кошмы.
– Ты куда? – спросил и сильной рукой притянул ее к себе. – Куда ты?
Она чмокнула его в щеку, вывернулась, как змея, и уже натягивала на себя штаны. Ей нужно уходить, дело срочное, дело не ждет.
– Да какое дело? – не понимал он. – Какое может быть дело посреди ночи?
Секретное, даже сверхсекретное, разве он не помнит, она же ему говорила. Да, что-то про какой-то… нет, не помнит. Ну и хорошо, что не помнит, так оно и лучше. Тут наконец Матвейчук проснулся окончательно и сел.
– Постой, – сказал, – я ведь обязан тебя сначала доставить к товарищу Ярмухамедову.
Она замерла на миг. Зачем это еще, спросила подозрительно. Он только руками развел: ну, как зачем, ну, порядок такой, ты ведь сама комиссар, из особого отдела к тому же, должна понимать. Пока товарищ Ярмухамедов, а с ним и товарищ Маликов решения не примут, никуда она со своими бойцами не поедет.
Вот как? Он что же, проверять ее будет, этот Ярмухамедов? Ну, почему сразу проверять… Но, если положено, то и проверят, конечно. Да что она, в самом деле, ей же бояться нечего?! Куда поскачет посреди ночи?
– Мне нечего бояться, – сказала она, – однако ехать надо прямо сейчас. Я прошу тебя, Степан, отпусти меня и моих людей.
Он понурил голову, вздохнул. Ну как же она не понимает, это ведь приказ. Он для нее что хочешь, он звезду с неба достанет, как только развиднеется немного, но приказ нарушить – это ни-ни и ни в коем разе.
Она села рядом с ним, посмотрела на него своими странными, завораживающими глазами, которые поблескивали даже в темноте палатки.
– Как жалко, – сказала она с горечью, – как все-таки жалко.
Он не понял – что жалко? А она объяснять не стала, потому что что же тут объяснять…
Товарищ Исаков в эту ночь отпустил бойцов поспать, сам встал в дозор. Неспокойно было у него на сердце, лежала на нем огромная холодная змея – гадюка или даже гюрза. Не к добру, думал он, ох, не к добру явился этот странный отряд под водительством женщины. Комиссарша Зарипова – да где это видано? То есть, конечно, в центральной России – пожалуйста вам, и Клара Цеткин, и Роза Люксембург, и даже какая-нибудь, не к ночи будь помянута, Лариса Рейснер. Но здесь, в сердце Туркестана, что делает женщина-комиссар? Неужто нельзя было мужчину подобрать для тайной миссии… Темное, очень темное и неприятное дело.
Вот поэтому и не спал в эту ночь Бекболот Исаков, ходил дозором возле небольшого их лагеря. Ходил, ходил – и доходился.
Проходя мимо командирской палатки, заметил в слабом лунном свете выскользнувшую оттуда тень. И хотя понимал, кто оттуда выскользнул и почему, но не сдержался.
– Стой, – сказал, – кто идет?
И кобуру даже расстегнул.
Тень убегать не стала, да и куда ты убежишь от красноармейской пули? Никуда ты не убежишь от красноармейской пули. Вот и Нуруддин повернулась, подошла к нему совсем близко, посмотрела снизу вверх, проговорила:
– Что ты Исаков? Это же я.
И тут словно пьяная одурь навалилась на комиссара. Почудились ему какие-то звезды, какое-то небо в алмазах, сияло где-то вдали солнце, рождалось утро, и наступал вечер. И так страшно, так нестерпимо захотелось Исакову поцеловать девушку, что наклонился он к ней и, как к живительному источнику, приник губами к ее губам. Поцелуй горячий вышел и легкий, словно летняя ягода, пьянящий, опьяняющий. И потому не заметил комиссар, просто не почувствовал, как в бок ему вошел длинный, холодный, злой клинок…
Поистине удивительным человеком был наставник Хидр. Таким он казался даже Загорскому, который на веку своем повидал немало чудес. Даже недоверчивый Ганцзалин, который и на тибетских лам смотрел косо, в конце концов признал необыкновенные качества шейха. Да и как было не признать, когда на привале, стоило наставнику протянуть руку, как к нему тут же слетались птицы – от самых мелких воробьев до черных грифов. Топнув ногой, вызывал шейх нашествие мелких млекопитающих и грызунов, всяческих зайцев, мышей и белок. С горных высот спускались к ним архары, косули и снежные барсы. И если барсы стояли еще в некотором отдалении, то косули просто подходили покормиться прямо из рук.
– Это не суфий, это какой-то Франциск Ассизский, – с восхищением заметил Нестор Васильевич, наблюдая эти фантастические картины. Джамиля, просияв, оглянулась на него с гордостью. Потрясенно молчал даже скептик Ганцзалин.
– Это самое малое из чудес, на которые способен мой муршид, – негромко, чтобы не спугнуть косулю, произнесла Джамиля. – Если повезет, вы увидите вещи, которые тысячу лет назад равняли человека с богами.
Загорский все же попытался найти какое-то рациональное объяснение тому, что дикие звери так расположены к суфию. Понятно, что животные гораздо более чувствительны, чем люди. И если даже человек способен почувствовать симпатию, возможно, на это же способны и звери. Однако что служит толчком для такой симпатии? Суфия они, очевидно, видят в первый раз. Что же тогда притягивает их, что заставляет забыть про обычную звериную осторожность – тем более, здесь, в горах, где все они служат добычей для людей.
– Любовь, – сказала Джамиля. – Всеохватная, всепоглощающая любовь ко всему миру. Та любовь, которую заповедал нам Всевышний. Та, без которой и сами мы не полны, и не можем приблизиться к Аллаху.
Хидр, слышавший этот разговор, улыбнулся.
– Все верно ты говоришь, – сказал он Джамиле, – за одним уточнением. Животные, как и большинство людей, не способны вместить в себя всю любовь мира. Поэтому они видят только любовь, которая прямо направлена на них. Эту любовь они видят и понимают, к этой любви они тянутся. Ведь любовь – дело очень предметное. Трудно, да и незачем любить все человечество сразу. Тот, кто полюбил недостойного, рискует попусту потратить свою жизнь на чужие капризы. Вот поэтому мы, суфии, стремимся снискать любовь Аллаха и отдать ему всю свою любовь. Ибо эта любовь – высочайшая, и лишь она ведет нас по праведному пути.
