Шрифт:
Закладка:
Есть еще трогательные места, показывающие дух книжек:
«На мгновение забыл все на свете Шерлок Холмс, ввиду такого опасного положения своего возлюбленного ученика. Он поднял Гарри и понес его на террасу, но окно, ведущее в комнаты, оказалось уже запертым.
– А кто этот раненый молодой человек?
– Это честный добрый молодой человек, на вас непохожий, милорд».
Еще в конце:
«– И вы действительно счастливы и довольны своим призванием?
– Так счастлив, так доволен, как только может быть человек. Раскрыть истину, охранять закон и права – великое дело, великое призвание.
– Пью за ваше здоровье… Вы – утешитель несчастных, заступник обиженных, страх и гроза преступников».
Читая, я всматривался мысленно в отношения Шерлока и Гарри, – с точки зрения «людей лунного света»: нельзя не заметить, что, как их представил автор, они – не замечая того сами – оба влюблены один в другого: Гарри в Холмса, – как в старшего по летам своего мужа, благоговея к его уму, энергии, опытности, зрелости. Он везде бежит около Холмса, как около могучего быка – молодая телушечка, с абсолютным доверием, с абсолютной влюбленностью. Холмс же смотрит на него как на возлюбленного сына, – с оттенком, когда «сын-юноша» очень похож на девушку. Обоих их нельзя представить себе женатыми: и Гарри в сущности – урнинг, и Холмс – вполне урнинг:
К земным утехам нет участья,
И взор в грядущее глядит.
Удовольствие, вкусная еда, роскошь в одежде – им чужда. Незаметно, они суть «монахи хорошего поведения», и имеют один пафос – истребить с лица земли преступников. Это – Тезей, «очищающий дорогу между Аргосом и Афинами от разбойников» и освобождающий человечество от страха злодеев и преступлений. Замечательно, что проступки, с которыми борются Шерлок и Гарри – исключительно отвратительны. Это не проступки нужды или положения, а проступки действительного злодейства в душе, совершаемые виконтами, лордами-наследниками, учеными медиками, богачами или извращенными женщинами. Везде лежит вкус к злодейству, с которым борется вкус к добродетели юноши и мужа, рыцаря и оруженосца. Когда я начал «от скуки» читать их, – я был решительно взволнован. И впервые вырисовался в моем уме человеческое
CRIMEN[65]
Оно – есть, есть, есть!!!
Есть как особое и самостоятельное начало мира, как первая буква особого алфавита, на котором не написаны «наши книги»; а его, этого преступного мира, книги все написаны «вовсе не на нашем языке».
И, помню, я ходил и все думал: crimen! crimen! crimen!
«Никогда на ум не приходило»…
И мне представился суд впервые, как что-то необходимое и важное. Раньше я думал, что это «рядятся» люди в цепи и прочее, и делают какие-то пустяки, не похожие на дела других людей, и что все это интересно наблюдать единственно в смысле профессий человеческих.
Нет.
Вижу, что – нужно.
Дело.
* * *
Только у человека: цветет, а завязаться плоду не дают.
* * *
…да Элевзинские таинства совершаются и теперь. Только когда их совершают люди, они уже не знают теперь, что это – таинства.
* * *
…да ведь совершенно же ясно, что социал-демократия никому решительно не нужна, кроме Департамента государственной полиции.
Без нее – у Департамента работы нет, как нет удочки и лова без «наживки». Социал-демократия, как доктрина, – есть «наживка» на крючке. И Департамент ловит «живность» этой приманкой.
С этой точки зрения, – а в верности ее нельзя сомневаться, – «Отечественные Записки», «Русское Богатство», «Дело», Михайловский, Щедрин – были в «неводе» правительства и служили наиболее ядовитому его департаменту. Все совершалось «обходом» и Щедрин–Михайловский соработали III-му отделению.
Но вышло «уж чересчур». Неосторожно «наживку» до того развели, что она прорвала сеть и грозит съесть самого рыбака. «Вся Россия – социал-демократична».
Понятно, для чего существует «Русское Богатство». Какой-то томящийся питомец учительской семинарии, как и сельский учитель «с светлой головой», не напишет «письмо-души-Тряпичкина» нашему славному Пешехонову или самому великому Короленке. И чем ловить там по губерниям, следить там по губерниям, – легче «прочитать на свет» письма, приходящие к 3–4–10 «левым сотрудникам известного журнала». «Весь улов» и очутится «тут».
Понятно. Математика. Но «переборщили», не заметив, что вся Россия поглупела, опошлела, когда ½ века III-ье отделение «оказывало могущественное покровительство» всем этим дурачкам, служившим ему при блаженной уверенности, что они служат солидарной с ними общечеловеческой социал-демократии.
Департамент сделал революцию бессильной. Но он сам обессилел, революционизировав всю Россию.
Каша и русская «неразбериха». Где «тонко» – там и «рвется».
Но вот объяснение, почему славянофильские журналы один за другим запрещались; запрещались журналы Достоевского. И только какая-то «невидимая могущественная рука» охраняла целый ряд антиправительственных социал-демократических журналов. Почему Благосветлов с «Делом» не был гоним, а Аксаков с «Парусом» и «Днем» – гоним был.
Пожалуй, и я попал: Куприн, описывая «вовсю» пуб<личные> д<ома> – «прошел», а Розанов, заплакавший от страха могилы («Уед.»), – был обвинен в порнографии.
* * *
– Пора, – сказала мамаша.
И мы вышли в городской сад. На мне был черный сюртук и летнее пальто. Она в белом платье, и сверху что-то. В начале июня. Экзамены кончились, и на душе никакой заботы. Будущее светло.
Солнце было жаркое. Мы прогуливались по главной аллее, и уже сделали два тура, когда в «боковушке» Ивана Павловича отворилось окно, и, почти закрывая «зычной фигурой» все окно, он показался в нем. Он смеялся и кивнул.
Через минуту он был с нами. Весь огромный, веселый.
– И венцы, Иван Павлович?
– Конечно!
Мы сделали тур. – «Ну, пойдемте же. И за ним мы вошли во двор. Он подошел к сторожке. – «Такой-то такой-то (имя и отчество), дайте-ка ключи от церкви».
Старичок подал огромный ключ, как «от крепости» (видал в соборах, «ключ от крепости такой-то, взятой русскими войсками»).
– Пойдемте, я вам все покажу.
Растворилась со звуком тяжелая дверь. Я «что-то стоял»… И, затворив дверь, он звучно ее запер. «Крепко». Лицо в улыбке, боязни – хоть бы тень. Повернулись оба к лестнице:
Стоит моя Варя на коленях… Как войти по лесенке, – ступеней 6, – то сейчас на стене образ; увидав его, – «как осененная» Варя бросилась на колени, и что-то горячо, пламенно шептала.
Я «ничего». Тоже перекрестился.
Вошли.
* * *
Самолюбие и злоба – из этого смешана вся революция. Если попадаются исключения, то это такая редкость (Мельшин, Анненский).
* * *
Сила евреев в их липкости. Пальцы их – точно с клеем. «И не оторвешь».
Все к ним прилипает, и они ко всему прилипают. «Нация с клеем».
* * *
…окурочки-то все-таки вытряхиваю. Не всегда, но если с ½ папиросы не докурено. Даже и меньше. «Надо утилизировать» (вторично употребить остатки табаку).
А вырабатываю 12 000 в год, и, конечно, не нуждаюсь в этом. Отчего?
Старая неопрятность рук (детство)… и даже, пожалуй, по сладкой памяти ребяческих лет.
Отчего я так люблю свое детство? Свое измученное и опозоренное детство.
* * *
Симпатичный шалопай – да это почти господствующий тип у русских.
* * *
Я чувствую, что метафизически не связан с детьми, а только с «другом».
Разве с Таней…
И следовательно, связь через рождение еще не вхлестывает в себя метафизику.
С детьми нет какой-то «связующей тайны». Я им нужен – но это эмпирия. На них (часто) любуюсь – и это тоже эмпирия. Нет загадки и нет боли, которые есть между мною и другом. Она-то одна и образует метафизическую связь.
Если она умрет – моя душа умрет. Все будет только волочиться. Пожалуй, писать буду (для денег, «ежедневное содержание»), но это все равно: меня не будет.
«Букет» исчезнет из вина и останется одна вода. Вот «моя Варя».
* * *
Мамочка никогда не умела отличить клубов пара от дыма, и войдя в горячее отделение
