объезжали дровни, на которые собирали с улиц трупы. Лошади тоже были обречены. Я видел, как по улице вели лошадь и несколько солдат с обеих сторон её поддерживали, чтобы не упала она раньше времени. Но, некоторые лошади должны были быть сохранены непременно.

Трупы свозили на кладбище и складывали в штабель. Ближе к весне, когда массовый мор кончился, Взрывчаткой вырыли для них общую могилу.

Когда весной сошел снег, мы с Валиком увидели в канаве остатки двух трупов, разделанных на мясо, – кисти рук, ступни ног, кишки, остальных внутренностей не было, и, почему-то, только одна девичья голова. Под окошком одного из домов на Лахтинском проспекте обнаружили, зарытый в снег труп упитанного человека. Зимой было людоедство. На меня сильное впечатление произвело то, что одна из известных мне женщин оказалась каким-то образом связанной с людоедством – я уж не помню каким. То ли торговала мясом, то ли сама ела, то ли её убили.

Людоедов отлавливали и сажали в камеру при милиции. Мама рассказывала, что её знакомая, которая работала в милиции, говорила, что людоедки в камере следили между собой за теми, кто умирал и, пока труп не унесут из камеры, старались вырвать и съесть у трупа печень. Людоедов не судили и не отпускали, – они сами вымирали. Сколько здесь правды я не знаю, но правда то, что она это рассказывала.

Те, кто торговал людским мясом, трупы на улице не брали, это были трупы дистрофиков последней стадии истощения – кожа и кости. Те, кто промышлял людским мясом, охотились на упитанных, а упитанные были. Я видел в магазине, увешанную золотом продавщицу: золотые кольца на пальцах, браслет на запястьях, серьги, брошка и еще надо лбом золотая диадема – вся в золоте. А перед ней стоит полутруп и предлагает ещё золотую вещичку за «кусочек хлеба».

Перед кем она вырядилась? Очевидно, было перед кем. Об этом пишет Крон в повести «Дом и корабль». А может быть, девчонка была из нищей семьи, а перед войной устроилась на работу продавцом и не может теперь отказаться от соблазна.

Катя Кузнецова была продавцом и, пока зимой не эвакуировалась, много жуткого страха натерпелась, когда, идя вечером с работы, слышала за спиной откровенные рассуждения о том, что из неё отменные котлеты бы получились. Торговали не мясом, а студнем, котлетами, пирожками. Рассказывали, что изловили торговца пирожками, когда покупатель обнаружил в пирожке человеческий ноготь. Такой торговли на Лахте не было. Это я по рассказам вспоминаю, а разделанные на мясо трупы я сам видел.

Недавно (году в 98 или близко к этому) по телевиденью рассказали о том, как в Андах, выше вечных снегов совершил вынужденную посадку пассажирский самолет. Аппаратура вышла из строя, и экипаж не мог сообщить, где они находятся. Самолет не могли найти, пока двое из пассажиров не добрались до селения. Выжившие при аварии, но не способные вырваться из снегов, были долго в снежном плену, продуктов не было и они стали есть погибших. Общественность, узнав о спасении несчастных, вначале их превознесла, как героев, а когда узнала подробности, то отвернулась от них. Но католическая церковь, ввиду необходимости содеянного ради спасения жизни, отпустила им этот грех. Простила их и общественность.

Это уже было на рубеже второго и третьего тысячелетий, т. е. через полвека после Ленинградской блокады.

А совсем недавно я в майском номере «Новой газеты» за 2003 год прочитал воспоминания мобилизованной в армию в 1941 году девушки, которой пришлось служить в лагере для немецких военнопленных офицеров. Прибывшие в лагерь офицеры не теряли жизнерадостности, свое пленение они восприняли с юмором, и шутили, что пройдет немного времени и разгромленная русская армия сама окажется в плену у этих немцев. Прошло какое-то время, кормили их в лагере не лучше чем своих (академик Вавилов, Николай Зиновьевич Бич умерли в заключении от истощения), и из-за голода среди немецких офицеров были случаи людоедства. После того, как это обнаружили, людоедов расстреляли, и паек для оставшихся чуть-чуть увеличили.

Во всех трех эпизодах людоедами ради спасения стали цивилизованные, образованные, культурные люди нашего времени.

Для девушки моральная нагрузка при службе в этом лагере была тяжелей, чем нагрузка от физического труда, но к счастью она заболела и её демобилизовали.

Дедушка все время был худощавым, жира на нём не было ни грамма, а продукты в семье делились поровну. Дедушка быстро угасал. Сложившейся обстановки он не мог понять и даже написал письмо своим знакомым на кондитерскую фабрику, где он когда-то работал, с просьбой прислать хотя бы крошек. Мама, конечно, письмо не отправляла.

В день перед смертью, а это был день Конституции – 5 декабря, мама принесла дедушке кулечек конфет – грамм тридцать. Он прижал их к груди, но так и не съел. Ночью дедушка захрипел и умер. Мама добыла бутылку политуры (спиртовой мебельный лак – шёл за водку), и дедушку похоронили в могилу.

Мама все время что-то доставала. Как-то мама нашла, у кого купить не меньше килограмма колюшки. Это та самая рыбка, про которую рассказывают на первых уроках зоологии. Рыбка три-пять сантиметров длиной с тремя громадными колючками. У нас на взморье, где мы играли, водились только пескари, примерно такого же размера, как колюшка, и колюшки. Но, если пескарей мы пытались поймать с помощью маек, а поймав несколько штучек, запечь и съесть, то колюшка доставляла одни неприятности – мяса нет, а колючки громадные, и на эти колючки дохлой рыбешки в тине можно было пребольно наколоться босой ступней.

Так эту, добытую мамой рыбешку, мы пропустили через мясорубку. Ни одной чешуйки или колючки, ни одной другой частицы не пропало. Всё перемололи и сделали рыбные котлетки.

Когда вывозили финнов, мама что-то выменяла и у них – в частности, белые модельные лодочки (туфли) на несколько картофелин.

На декабрь у нас остались дедушкины карточки. В воспоминаниях Павлова говорится, что были нечестные люди, которые не сдавали в администрацию карточки умерших. Не представляю, кому могла придти в голову шальная мысль сдать не использованные карточки. Павлов не голодал. Недавно я прочитал, что хлеб был плохой, что он был горький. Господи, какой это был вкусный хлеб. Это был ХЛЕБ. За кусочек этого хлеба отдавали золото. Может быть, это была сережка, снятая с умирающей, или умершей дочери или жены, может быть, это было свое обручальное кольцо. Горьким был этот самый вкусный хлеб. Не помню я никакой горечи, не знал я, из чего его пекут, я знаю только, что никакое лакомство не может сравниться с тем, каким был тогда этот хлеб.

Все продукты мы делили на весь месяц. На день в декабре получалось рюмка крупы и чайная ложечка хлопкового или конопляного масла на кастрюлю супа. Карточки в декабре отоваривались не полностью. По одной картофелине, разрезанной на четыре части, конечно, в кожуре, мы варили в супе с этой рюмкой крупы. В конце декабря норму хлеба уже немножко повысили. Но, тем, кто был на грани смерти, это уже не помогло и они оказались за этой гранью. Самая большая смертность была в январе и феврале.

В январе, когда нормы повысили, свои 200 грамм хлеба мы с Валиком делили еще на три части и эти маленькие кусочки поджаривали на малярной олифе, олифа пахла керосинном, но это не снижало ее ценность. Очевидно, на каком-то малюсеньком складе, в каких-то подсобках было какое-то количество неиспользованной до блокады олифы для разведения густотертых красок, и те, кто имел к ней доступ, потихоньку её продавали, может быть, чтобы что-то другое купить. Продавали её по 150, 200 грамм в бутылочках из-под лекарств. Олифу покупали у вокзала, где образовалась небольшая толкучка. Это было, конечно разумнее, чем на те же деньги купить маленький кусочек хлеба.

К декабрю стало очевидным, что дрова, которые мы запасли для плиты и голландки, кончаются, а добыть еще, уже стало невозможным. Надо было искать выход. В ноябре, когда начались морозы, дедушка за какую-то плату кому-то сделал буржуйку. Это была настоящая с дверками буржуйка. Одну ли он буржуйку