посмотрел на меня искоса.

– Было бы не так уж плохо, правда?

Его тон был настолько преднамеренным, что я понимал: он имел в виду кого-то конкретного. Он это уже планировал. И я догадался, что это была учительница, о которой он упомянул в тот день, когда я показал ему Икара. Иначе зачем ему вообще было упоминать о ней? Я был так глуп.

И поэтому я сказал как можно громче:

– Это та девушка, которую ты упоминал, не так ли?

Он сглотнул.

– На данный момент мы просто друзья. Ничего серьезного.

Он лгал.

– Хорошо. Как я уже говорил, я хотел бы с ней познакомиться.

У меня нет выбора, я это знаю. Я могу притвориться, что ее не существует, и рискнуть полностью потерять его или могу пройти через это испытание и сохранить его часть.

Я мог бы даже поработать над тем, чтобы оттолкнуть его от женщины.

Мы договорились, что она скоро придет в музей. Я сознательно избегал назначать точную дату в жалкой надежде, что он все забудет.

И он согласился сесть и закончить портрет. Я запечатлею его на бумаге, чего бы это ни стоило.

24 ноября 1957 года

Воскресное утро, я собрал для нас пикник. Только послушайте. Нас.

Вчера я купил говяжий язык у Брэмптона, пару бутылок пива для него, хороший кусок «Рокфора», банку оливок и две глазированные булочки. Я выбирал все, думая о том, что мой полицейский хотел бы съесть, но также и о том, что мне хотелось бы, чтобы он попробовал. Колебался, брать ли салфетки и бутылку шампанского. В конце концов решил оставить и то и другое. Вообще говоря, почему бы не попытаться произвести на него впечатление?

Все это совершенно нелепо, не в последнюю очередь потому, что на данный момент – это самое холодное утро в году. Солнце зашло, над пляжем повис влажный туман, и я первым делом увидел свое дыхание. Но он приедет в двенадцать, и я должен отвезти его на «фиате» в Кукмер-Хейвен. На самом деле я должен взять термос с чаем и пару теплых одеял. Возможно, они пригодятся и в случае, если нам не удастся выйти из машины.

Тем не менее пасмурный день – хорошее предзнаменование для нашего уединения. Ничто так не портит прогулку, как подозрительные взгляды. Надеюсь, он наденет что-то походное, чтобы хотя бы выглядеть соответствующе. Майкл категорически отказывался носить что-то теплое из твида, и у него не было ни одной пары прочных прогулочных туфель – одна из причин, по которой мы обычно оставались дома. Конечно, есть места в глубинке, где бывает малолюдно, но те типы, которые там появляются, могут быть люмпенами, изучающими своими закаленными глазами любого, кто не выглядит так же, как они. Некоторые умеют игнорировать такие вещи, но меня терзают мысли о моем полицейском, запятнанном этими разъяренными взглядами.

Надо пойти и проверить, заводится ли «фиат».

Он появился вовремя. Джинсы, футболка, ботильоны. И длинное серое пальто поверх.

– Что? – спросил он, когда я осмотрел его с головы до ног.

– Ничего, – сказал я, улыбаясь. – Ничего.

Я ехал неосторожно. При любой возможности украдкой поглядывал на него. Задевал машиной за повороты. Моя нога на акселераторе дала мне такое чувство силы, что я чуть не рассмеялся.

– Ты едешь слишком быстро, – заметил он, когда мы выезжали из города по прибрежной дороге.

– Собираешься меня арестовать?

Он коротко рассмеялся.

– Я не думал, что ты такой, вот и все.

– Внешность, – сказал я, – может быть обманчива.

Я попросил его рассказать мне все о себе.

– Начни с самого начала, – сказал я. – Я хочу знать о тебе все.

Он пожал плечами.

– Нечего рассказывать.

– Я знаю, что это неправда, – взмолился я, бросая в его сторону обожающий взгляд.

Он выглянул в окно. Вздохнул.

– Ты уже знаешь большую часть. Я говорил тебе. Школа. Помойка. Служба в армии. Скучно. Полиция. Не так уж и плохо. И плавание…

– Что насчет твоей семьи? Родители? Братья и сестры?

– Что насчет них?

– Какие они?

– Они… ну знаешь, простые, обычные.

Я попробовал подобраться с другой стороны.

– Чего ты хочешь от жизни?

Некоторое время он ничего не говорил, а затем:

– Сейчас я хочу узнать всякие подробности о тебе. Вот чего я хочу.

Так что говорить пришлось мне. Я почти чувствовал, как он слушает, ему так не терпелось услышать то, что я должен был сказать. Конечно, это величайшая лесть: когда тебя внимательно слушают. Поэтому я рассказывал и рассказывал о жизни в Оксфорде, о годах, которые я провел, пытаясь зарабатывать на жизнь живописью, о том, как получил работу в музее, о своих предпочтениях в искусстве. Я обещал сводить его в оперу, на концерт в Королевский фестивальный зал и во все крупные галереи Лондона. Он уже был, по его словам, в Национальном. На школьной прогулке. Я спросил его, что он помнит об этом месте, и он упомянул «Ужин в Эммаусе» Караваджо: гладко выбритый Христос.

– Я не мог оторвать от него глаз, – сказал он. – Иисус без бороды. Это было действительно странно.

– Странный – в смысле чудесный?

– Может быть. Это казалось неправильным, но было более реально, чем что-либо еще в этом месте.

Я согласился. И мы договорились поехать вместе в следующие выходные.

Туман вокруг Сифорда был еще сильнее, и к тому времени, когда мы добрались до Кукмер-Хейвена, дорога впереди, казалось, полностью исчезла. «Фиат» был единственным транспортным средством на стоянке. Я сказал, что нам необязательно идти пешком – можем просто поговорить. И поесть. И все остальное, что нам заблагорассудится. Но он был полон решимости.

– Мы проделали весь этот путь, – сказал он, выходя из машины.

И это было настоящее разочарование – видеть, как он вот так отскакивает от меня, больше не удерживаемый в плену.

Река, медленно текущая к морю, терялась в тумане. Все, что мы могли видеть, – это серые тропинки и подножия – не вершины – холмов вдоль одной стороны. Сквозь туман время от времени мелькала бессловесная туша овцы. Ничего больше.

Мой полицейский шел чуть впереди, сунув руки в карманы. Пока шли, мы погрузились в уютную тишину. Будто были укрыты тихим, всепрощающим туманом. Мы не видели больше ни души. Не слышали ничего, кроме наших собственных шагов по тропинке. Я сказал, что мы должны возвращаться, это было бесполезно – мы вообще ничего не видели: ни реки, ни холмов, ни неба. И я был голоден; я собрал продукты для пикника и хотел поесть. Он повернулся, чтобы посмотреть