Шрифт:
Закладка:
— И ты, конечно, привез золото?
— Образцы привезли. Кольца́ Сатурна хватит нам на сотни лет. Мы будем извлекать камень за камнем из этого чудесного ожерелья. Сначала мелкие камни, а затем возьмемся и за большие.
— И Сатурн лишится своего прекрасного украшения. Это все-таки жалко, — сказал кто-то.
— Да, признаюсь, зрелище эффектное. Подлетая к кольцу в одной плоскости с ним, видишь только его ребро — тонкую светящуюся линию, которая перерезает также светящуюся планету. Если смотришь сверху, видишь сияющее кольцо необычайной красоты. Сбоку — золотую дугу, опоясывающую полнеба, то правильную, то вытянутую эллипсисом или даже параболой. Прибавьте к этому десять лун-спутников, и вы представите себе, какое поразительное зрелище ожидает путешественника.
— А на Сатурн не спускались?
— Нет, это мы тебе оставили, — сказал рассказчик. Все рассмеялись. — Вот на Фебе были, на Япете были. Маленькие луны, лишенные атмосферы, и больше ничего. Но вид неба отовсюду изумительный.
— Словом, мы изучили стратосферу как атмосферу собственной комнаты. Для нас больше нет тайн… — послышался голос аэролога, пролетавшего мимо рука об руку с моим знакомым Соколовским.
Я помахал рукой геологу и вдруг увидел Тюрина. Он осторожно ступал по полу рядом с директором Пархоменко и что-то говорил о движении. Уж не собирается ли он сделать доклад о своей философии движения?..
Пархоменко подошел к Зориной. Не первый раз я встречаю директора вместе с этой девушкой. Хорошо, что Крамер не видит. Он, бедняга, все еще сидит в изоляторе. Тюрин, с классической рассеянностью ученого, даже не заметил, что потерял своего спутника, и медленно пошел дальше, разглагольствуя:
— Движение — благо, неподвижность — зло. Движение — добро, неподвижность…
Звуки оркестра заглушили речь проповедника новой философии.
Я облетел весь главный коридор, заглянул в огромный зал, в столовую, на «стадион», в бассейн. Всюду порхающие, скачущие, лазающие люди. Всюду звонкие голоса и смех. Но среди них нет Тони… Мне стало тоскливо, и я отправился в зоолабораторию побеседовать со своим четвероногим другом…
Наконец настал день праздника. Для того чтобы многочисленные колонисты могли расположиться удобнее, силу тяжести на Звезде почти совершенно уничтожили. И собравшиеся разместились равномерно по всему пространству. Они облепили стены, наполняя зал, как мухи дрозофилы стеклянную коробку.
В конце коридора была сооружена «эстрада». За нею помещался художественно исполненный светящийся транспарант. На нем была изображена наша Земля, над нею — Звезда Кэц, еще выше — Луна. В большом овальном отверстии транспаранта виднелась платиновая статуя Константина Эдуардовича Циолковского. Он был изображен сидящим в своей любимой рабочей позе: положив дощечку с бумагой на колени. В правой руке его был карандаш. Великий изобретатель, указавший людям путь к звездам, как будто прервал свою работу, прислушиваясь к тому, что будут говорить ораторы. Художник-скульптор передал с необыкновенной выразительностью напряжение лица глуховатого старца и радостную улыбку человека, «не прожившего даром» свою долгую жизнь. Эта серебристо-матовая статуя, эффектно освещенная, оставляла незабываемое впечатление.
Стол президиума заменяло висящее в воздухе золотое кольцо. Оно напоминало «новоземие». Вокруг этого кольца, придерживаясь за него руками, расположились члены президиума. В центре появился директор Пархоменко. Зал приветствовал его возгласами и аплодисментами.
Я почувствовал, что кто-то прикоснулся к моей руке. Я обернулся — Тоня!
— Ты!.. — только и мог воскликнуть я. Так, неожиданно для себя, я стал называть Тоню «на ты».
Вопреки правилам Кэц, мы крепко пожали друг другу руку.
— Работа задержала! — сказала Тоня. — Я сделала еще одно открытие. Очень полезное здесь, но, к сожалению, мало применимое на Земле… Помнишь тот случай, когда маленький астероид едва не вызвал катастрофу, пронизав наше жилище? Это убедило меня в том, что как ни маловероятны такие случаи с точки зрения теории вероятности, но они все же случаются. И вот я изобрела…
— Значит, не открытие, а изобретение.
— Да, изобретение. Я изобрела аппарат, который реагирует на приближение даже малейших астероидов и автоматически заблаговременно отодвигает Звезду с их пути.
— Вроде радиоаппаратов, предупреждающих о появлении на пути корабля айсбергов?
— Да, с тою только разницей, что мой аппарат не только предупреждает, но и отодвигает наш «корабль» в сторону. Я после расскажу тебе подробнее… Пархоменко уже начинает свой доклад.
Все стихло.
Директор поздравил собравшихся с «успешным окончанием звездного года». Взрыв аплодисментов, и снова тишина.
Потом он, подводя итога, говорил, что Звезда Кэц, детище Земли, «начинает возвращать долг своей матери». Он говорил, что у кэцовцев есть огромные достижения, что они своими трудами в области астрономии, аэрологии, геологии, физики, биологии обогатили все человечество. Сколько сделано крупнейших научных открытий, сколько разрешено неразрешимых на Земле задач! Необычайно ценные открытия сделал, например, Тюрин. Его «Строение Космоса» войдет в историю науки, как классический труд, создающий эпоху. Его имя становится в ряд имен таких титанов науки, как Ньютон и Галилей.
Высокую оценку получили и работы аэролога Кистенко, геолога Соколовского, «выдающегося изобретателя и экспериментатора товарища Герасимовой», упомянуты были и мои скромные труды, как мне кажется, не в меру оцененные.
— Истинный героем-завоевателем небесных пространств проявил себя товарищ Евгеньев… — сказал Пархоменко и начал аплодировать кому-то позади себя.
Евгеньев! Чернобородый! Я вытягиваю шею, чтобы разглядеть его, но герой скрывается. Он не вышел даже на аплодисменты.
— Он, товарищи, скромничает, — говорит Пархоменко. — Но мы заставим его сделать доклад о своих необычайных приключениях в поясе астероидов. Начальник экспедиции должен отчитаться перед нами.
Евгеньев наконец показался в кольце. Я сразу узнал его.
— А ты бы узнала? — спросил я Тоню.
Тоня улыбнулась.
— Среди безбородых — да, но среди таких же бородатых, как он, едва ли. Я ведь только мельком видела его, когда он ехал на аэродром.
Евгеньев заговорил. При первых же его словах Тоня вдруг сильно побледнела.
— Что с тобой? — испуганно воскликнул я.
— Да ведь это же Палей! Его голос… Но как он изменился! Палей-Евгеньев… ничего не понимаю!
Я, вероятно, побледнел не меньше Тони: так взволновала меня эта новость.
— Как только он кончит речь, пойдем к нему! — сказала Тоня решительным тоном.
— Может быть, тебе удобнее одной? Вам много о чем надо поговорить.
— У нас нет тайн, — ответила Тоня. — Так лучше. Идем!
И как только овации умолкли и чернобородый отошел от «стола», Тоня и я направились
