Так что мы были заняты; отец, бывало, возвратится к ночи — Ринго и я, и даже Друзилла, только глянем на него и уже не задаем вопросов. А женщины справились со своим делом без долгих хлопот, потому что Друзилла была уже обречена и бессознательно ждала лишь последнего удара — с той минуты, как четырнадцать дам, усевшись в коляски и пролетки, воротились в город, и до того дня спустя месяца два, когда с дороги к нам донесся громкий голос Денни и в ворота въехал фургон, а в нем тетя Луиза на одном из сундуков (доконали Друзиллу именно сундуки: в них прибыли ее платья, три года не ношенные; Ринго ни разу и не видал Друзиллу в платье до приезда тети Луизы) — и тетя Луиза вся в трауре, и даже на ручке зонтика у нее креповый бант, — а когда два года назад мы приезжали в Хокхерст, траура на ней не было, хотя дядя Деннисон был тогда не живей, чем сейчас. Она подъехала к крыльцу и сошла, уже со слезами и с такими точно словесами, как в письмах, так что и слушать ее надо перескакивая, чтоб ухватить, уразуметь хоть с пятого на десятое:

— Я приехала, дабы еще раз обратить к ним мольбу, орошенную слезами матери и, вероятно, бесполезную, хоть я до последнего момента молитвенно надеялась, что мне удастся оградить невинный слух и душу моего мальчика, но чему быть, того не миновать, и по крайней мере здесь мы все втроем сможем нести наш крест.

Сев в бабушкино кресло посреди комнаты и даже зонтика не положив и не сняв шляпки, она глядела то на тюфяк, где мы с отцом спим, то на прибитое к балке одеяло, где комната Друзиллы, и прижимала ко рту платочек, от которого по всей хибаре несло жухлыми розами. И тут пришла с работы Друзилла в грязных башмаках, в потной рубашке и комбинезоне и с опилками в выгоревших на солнце волосах, и тетя Луиза, глянув на нее, опять заплакала, запричитала:

— Погибла дочь, погибла. Благодарю тебя, Господи, что милостиво взял к себе Деннисона Хока и не дал ему дожить до этого зрелища.

Обречена была Друзилла. Тетя Луиза тогда же заставила ее надеть платье, и перед приходом отца Друзилла убежала из хибары к роднику. Он вошел — тетя Луиза восседает в бабушкином кресле и жмет к губам платочек.

— Какой приятный сюрприз, Луиза, — сказал отец.

— Для меня мало в этом приятного, полковник Сарторис, — сказала тетя Луиза. — И, по прошествии целого года, вряд ли я могу еще назвать это сюрпризом. Но потрясением и ударом по-прежнему могу.

И отец тоже вышел со мной, мы спустились к роднику и нашли Друзиллу — она присела, затаилась за стволом большого бука, точно пряча от отца свой длинный подол. Отец взял ее за руку, подымая.

— Ну и что, если в юбке? — сказал он. — Будто это имеет значение. Идем. Вставай, солдат.

Но она была уже обречена — словно, надев на нее платье, они тем самым осилили ее: словно в платье нельзя ей было уже ни отбиться, ни убежать. И больше она не ходила на распиловку, и теперь (мы с отцом перешли спать к Джоби и Ринго) я видел Друзиллу разве что за ужином и завтраком. А мы заняты были балками, досками; и всюду только и разговора теперь было, что о выборах, о том, как отец при всем народе объявил Берденам, что выборов не будет, если в кандидаты выставят Кэша Бенбоу или другого негра, и как Бердены ответили: «Посмейте лишь сорвать». Притом у тети Луизы весь день полно было джефферсонских дам; можно было подумать, что Друзилла не ее, а миссис Хэбершем дочка. Начинали прибывать они сразу после завтрака и потом весь день торчали, так что и за ужином тетя Луиза сидела в своем трауре, хотя уже без зонтика и шляпки, но не разлучаясь с каким-то черненьким вязаньем, которого никак не могла кончить; и платочек наготове за пояском черного платья (но ела тетя Луиза будь здоров, даже больше отца — через неделю уже выборы, и ему портили, наверно, аппетит мысли о Берденах), и ни с кем тетя Луиза не разговаривала, кроме Денни; а Друзилла чуть дотрагивалась до еды, и лицо у нее было худое, напряженное, а глаза — как у человека, который давно проиграл и сопротивляется, держится на одних нервах.

И затем сопротивление было сломлено; Друзиллу победили. А она была сильная, хотя не так уж на много лет старше меня; позволив тете Луизе и миссис Хэбершем выбрать род оружия, она стойко держалась против них обеих до того вечера, когда тетя Луиза обошла ее с фланга неотразимым маневром. Я был на крыльце, входил ужинать — и невольно подслушал их разговор.

— Неужели не веришь мне? — говорила Друзилла. — Неужели не можешь понять, что в эскадроне я была просто одним из солдат и к тому же не ахти каким, а здесь, дома, я для Джона просто еще один голодный иждивенец, просто родственница по жене и не намного старше его собственного сына?

И я услышал голос тети Луизы — и зримо представил, как она восседает там со своим нескончаемым вязаньем:

— Ты хочешь убедить меня, что ты, молодая девушка, круглосуточно общаясь с ним, еще молодым мужчиной, в течение года, кочуя по стране без всякого присмотра, без помехи всякой… Ты что, считаешь меня совершенной дурочкой?

И в этот вечер тетя Луиза победила ее; только мы сели за ужин, как тетя Луиза устремила на меня взгляд и, скорбно переждав скрип скамьи, промолвила:

— Баярд, я не прошу у тебя извинения за то, что говорю в твоем присутствии, ибо это и твой крест; ты здесь такая же безвинная жертва, как и я с Деннисоном…

Затем, откинувшись на спинку бабушкина кресла (у нас ни стула больше не осталось), в своем черном платье, с черным комком вязанья слева от тарелки, она перевела взгляд на отца.

— Полковник Сарторис, — сказала она. — Я женщина, и мне приходится просить о том, чего бы мой полегший костьми муж и сын, если бы он уже вырос, потребовали с пистолетом, возможно, в руке. Я прошу вас жениться на моей дочери.

Я встал. Быстро пошел прочь из-за стола; услышал краткий сухой стук — это Друзилла уронила голову на стол, меж раскинутых рук; скрипнула скамья — это отец встал