рассказы так, как не мог рассказывать не только средний человек — никто так не мог!

Я написал «создавать образы, иногда говорить их голосами». Да, Хенкин играл почти за всех, он двигался по сцене, его герои шепелявили, гундосили, заикались, хрипели и, конечно, говорили на местных наречиях, которыми он владел в совершенстве. Ему не надо было подробно рисовать характерные черты своих персонажей — одним, но сочным жестом, одной, но ярчайшей интонацией он высмеивал их; да и некогда было ему давать развернутые характеристики: на него наступал уже следующий герой рассказа, а там третий, четвертый… И каждый требовал немедленной и четкой, исчерпывающей характеристики — ведь у Хенкина автор никогда в разговор не вмешивался, авторских пояснительных ремарок у Владимира Яковлевича в арсенале не было. Никаких «сказал он», или «отвечала она», или «замолчали они»!

Кто говорит, кто отвечает и кто замолкает — все было понятно: поворот головы, прищур глаз, взлетающие брови и руки, удивляющиеся, протестующие, любящие, ненавидящие, презирающие руки! Никогда ни одного жеста так просто, от незнания, куда их девать, эти руки!

Как истый карикатурист, он резким искривлением черт изображаемого лица, выпячиванием нелепых сторон характера ставил его к позорному столбу, одновременно и как суровый палач и как веселый паяц.

Примечательно, что Хенкин — драматический актер — чувствовал лирику, умел и любил играть нежных, даже сентиментальных отцов, чудесно напевал чувствительные старинные романсы, подбирая по слуху аккомпанемент на рояле; но как рассказчик он мог быть только буффоном!

Для того чтобы читатель полностью ощутил разницу между чтением и рассказыванием, я позволю себе провести такую параллель: три чтеца — Журавлев, Хенкин, Ильинский. Темпераментно, но очень сдержанно, меняя не голос, а только окраску, настроение голоса, почти без жестов читает драматический актер Дмитрий Николаевич Журавлев. Чудесно читает! Бурнопламенно, на разные голоса, с широкими, выразительнейшими жестами рассказывал рассказчик Владимир Яковлевич Хенкин. Чудесно рассказывал! И может быть, Игорь Владимирович Ильинский сочетает в себе рассудочность и сдержанность актера с темпераментом и карикатурностью рассказчика: Гоголя он читает в том же ключе, что Журавлев, а Антошу Чехонте рассказывает в манере, родственной Хенкину. И чудесно делает и то и другое.

Кто же лучше? Все лучше, как говорят дети. Три больших, но сколь различных дарования! И все три необходимы на сцене, все заслуживают большой любви и большого уважения.

Еще многоплановее чтецкая манера Василия Ивановича Качалова. Мы не раз встречались с ним в концертах, и я, знавший чуть ли не наизусть его репертуар, всякий раз еще и еще слушал его.

Познакомила нас чудесная актриса, обаятельнейший человек Мария Михайловна Блюменталь-Тамарина. Увидев меня в первый раз, она воскликнула: «Ох, вылитый Вася в молодости!» Мы с Василием Ивановичем иногда становились перед зеркалом, искали сходства и не находили; между тем и ему и мне часто говорили, что много общего у нас с ним в лице. Мне, конечно, это льстило, Василию Ивановичу вряд ли…

Конечно, я видел его почти во всех ролях начиная с 1905 года. Не помню ни одной неудачи. Но больше всего мне памятен Качалов — Барон в «На дне».

Сам я актер характерный, даже комик, и мне всегда казалось, что если зритель легко узнает меня, значит, я плохо играл или, во всяком случае, был плохо загримирован; другое дело — герой, любовник, простак, те могут ежевечерне демонстрировать свою физиономию, поклонницам даже будет обидно, если любимые черты лица будут искажены, загримированы до неузнаваемости.

И еще: я никогда не позволял себе играть под кого-нибудь. Скажем, я видел, как непостижимо талантливо играл Константин Сергеевич Станиславский Крутицкого в спектакле «На всякого мудреца довольно простоты». Когда эту роль пришлось играть мне, я играл ее, конечно, во много-много раз хуже, но по-своему. В комедии Томаса «Тетка Чарлея» Степан Кузнецов, переодеваясь, превращался в хорошенькую, скромную барышню; я же вел эту роль как буффонную: превращался в эксцентричную бабенку.

Но вот одну роль я никак не мог играть самостоятельно, не копируя, — Барона в «На дне» Горького. Как я ни старался уйти от качаловского образа, с каждой репетицией я все больше сползал к нему! Кто раз видел Барона — Качалова, тому все иные Бароны должны были казаться надуманными.

Вот уж поистине Василий Иванович влезал в шкуру этого человека. Не то чтоб нельзя было играть его лучше или хуже: нельзя играть иначе! Это было, мне казалось, да и сейчас кажется, единственно возможным сценическим решением образа.

Кто знал петербургских баронов, не мог играть Барона не грассирующим по-качаловски, а кто знал одесских босяков, не мог себе представить, что можно в этой роли иначе «докатиться», иначе тосковать, быть по-иному аристократическим босяком, чем Качалов.

Да и весь мхатовский спектакль был в те годы гениально разыгранной симфонией, в нем радостно уживались точнейший реализм с великолепной театральностью. Это был торжественный концерт с двумя могучими солистами — Василием Ивановичем Качаловым и Константином Сергеевичем Станиславским. Барона нельзя было играть иначе, чем Качалов, а Сатина никто не умел и не умеет играть так, как Станиславский играл этого нищего философа, спившегося мудреца. Он переключал эту, в сущности, минорную пьесу в такой ликующий мажор!

Но мне хотелось вспомнить о Василии Ивановиче главным образом не как о театральном актере, а в другой его ипостаси. Если во всех пьесах, во всех ролях Качалов был точнейшим мхатовцем со всеми мхатовскими тонами, полутонами и обертонами, то на эстраде, в концерте это был другой Качалов, торжествовало другое искусство!

Здесь у Василия Ивановича как будто нет партнеров, ему не с кем общаться… Неправда! Есть с кем общаться! Есть у него партнеры, их тысяча — это зрители.

Вот конферансье или ведущий объявляет:

— Народный артист СССР Василий Иванович Качалов…

Буря аплодисментов, и на сцену выходит не лауреат, не народный, не премьер: медленно, чуть сутулясь, идет побеседовать со своими знакомыми застенчивый, близорукий человек (он всегда снимал очки перед выходом на сцену).

И вот Василий Иванович начинает говорить.

Может быть, вы в первый раз в жизни видите Качалова, может быть, вы по первым словам еще не поняли, что, о чем будет читать Василий Иванович, но вы уже завлечены, зачарованы этим ласковым, в душу проникающим голосом, который… поет.

Когда читал Качалов, он заслонял автора, он, может быть, не всегда так уж педантично вскрывал и объяснял логику, смысл стихотворения, но он влюблял вас и в автора и в стихотворение, в красоту фраз, рифм, слов… И после концерта еще долго в ушах у вас звучал чудесный качаловский голос, и вы повторяли отдельные слова и фразы, как, выходя из оперного театра,