Шрифт:
Закладка:
Утешься тем, что мне тут будет хорошо, чересчур хорошо, даже честная женская улыбка той несчастной Анульки… иногда мне какой-нибудь день озолотит… Я этого в самом деле не стоил.
Признаюсь тебе, что боюсь, что она здесь остаётся… зависимость сделать из этой жизни… станет моей потребностью… а привязаться и сердцем отблагодарить за чувства я уже не способен… исчерпалось это до дна.
– Ничего на это всё не скажу, – ответил Славский, – я сделал, что был должен. Что до Анульки, прошу тебя, чтобы ты её не отталкивал от себя; насколько я её знаю, она будет очень страдать от этого…
– Смешная девушка, – добавил Орбека, – в самом деле смешная, ежели ей это одиночество приятным может быть.
Два приятеля обнялись. Славский уехал.
После его отъезда в Кривосельцы вернулся доподопный режим жизни, как говорил старый Ян, все давние обычаи, музыка, чтение, каминчик, прогулки с молодым Нероном.
Была только одна разница между первыми теми днями одиночества и сегодняшними: что Орбека иногда в саду встречал Анульку и час с ней беседовал о том и этом. Анулька подкрадывалась слушать его, когда он играл на фортепиано, а иногда плакала, сидя на полу у дверей, но пан Валентин вовсе о том не знал, показывалась ему редко, он, казалось, её избегает. Если показал радость при виде её, то потом воздерживался с новым её проявлением, и, очевидно, следил за собой. Понял ли эту её склонность, опасался ли, достаточно, что, несмотря на доказательства заботы, большего сближения, видимо, старался избежать. Это продолжалось год, потом, будто уже опасность миновала, и он забыл о ней, он чаще с ней разговаривал, дольше, доверчивей. А так как управление домом и дела полностью сдал ей, называл её хозяйкой и поверенной.
У бедной девушки, сколько бы раз он не говорил с ней сердечней, на глазах появлялись слёзы радости, дыхания не хватало, руки дрожали, а он почти этого не видел.
И текли так спокойно дни за днями, недели, месяцы, годы. Анулька расцветала как дикая роза. Валентин увядал как подрубленное дерево. Волосы его поседели, лицо вдруг покрылось пятнами старости. Черты его остались красивыми и благородными, облик был многозначительным, но последний лучик молодости сошёл с него, жизнь догорала. Он стал более медлительным, более терпеливым; но отяжелевшим и равнодушным.
ROZDZIAŁ XVI
Однажды, было это как-то поздней осенью, после долгой прогулки, в очень тёплый день, который окончился холодным вечером, Орбека вернулся с температурой и заболел.
Анулька, естественно, поспешила с лекарствами, советами, травами и заботливо над ним бдила. Около полуночи слабость явно усилилась, Анулька была чрезвычайно неспокойна. Но Орбека, хоть разморённый лихорадкой, сохранял сознание. Первый раз тогда девушка заметила глаза его дивно страстно обращенные на неё, сердце её забилось каким-то страхом, она приняла это за безумие. Начала тем усердней крутиться возле него. Орбека ничего не говорил, долго смотрел, вдруг поднялся, схватил её за руку и, плача, начал её целовать.
Девушка испугалась, не зная, что делать, встала на колени у ложа, затем он крикнул, как бы вдруг придя в сознание, потом слегка её от себя оттолкнул и, закрыв глаза, не подавал признаков сознания, и остался так до утра.
Что делалось в бедном сердце этой женщины, которой на минуту показалось, что отворяется молнией небо, и закрылось… снова?!
В последующие дни, постепенно, пан Валентин выздоровел, но, как бы пристыженный, избегал Анульки, для которой эта минута была единственной счастливой в жизни. Не вспоминал он о том событии, как бы хотел его переложить на горячку, хотя был он совсем в сознании, но с тех пор в отношениях с девушкой был он ещё более осторожен и холоден.
И снова прошли года и ничего уже не изменилось в Кривосельцах, но предназначение, видно, хотело, чтобы Орбека не окончил так жизнь в тишине и покое… готовилась ему одна из наименее ожидаемых и милых неожиданностей.
Спустя пять лет после того, как он заново поселился в Кривосельцах, как-то прекрасной весенней порою, под вечер, когда Орбека был в саду на прогулке с Нероном, на тракте послышался грохот, который он принял за возвращающиеся с поля повозки. Но через минуту пёс сорвался от его ног и залаял, на улице послышался шелест, он увидел издалека какую-то чёрную фигуру, достаточно живо подходящую к нему.
Была это женщина!
Незнакомая женщина, чужая в Кривосельцах, почти непонятное явление. Орбека сначала так был удивлён, что не мог предположить, кто бы это мог быть.
Только когда она приблизилась, с улыбкой на устах, в чертах немного бледного, немного постаревшего, но по-прежнему ещё полного очарования лица, он узнал, остолбенелый, – Миру, совсем ещё красиво законсервированную.
После последнего разговора, после последнего взгляда, брошенного ему с лестницы капуцинского костёла, присутствие этой дамы здесь было необъяснимо. Пан Валентин стоял, не зная, что делать, как приветствовать, когда она подбежала живо к нему.
– Валюся, это я! Это я! О! Как я счастлива! Это я! Твоя Мира!
Договаривая эти слова, сирена, уверенная в своём очаровании и власти, чуть ли не бросилась в объятия Орбеки, смешанного появлением этого призрака прошлого. Уста его бормотали непонятные слова, сердце после такого количества пережитой боли – мы не поколеблемся добавить: глупое сердце, – забилось как в прошлые времена, всё было забыто в одну минуту, слёзы покатились из глаз.
Холодным, быстрым взглядом Мира тем временем мерила этого человека, которому нанесла столько болезненных ударов, хотела изучить его, а, увидев растроганным, убедившись, что ещё имела над ним прежнюю силу, упала уже успокоившаяся на лав-ку, прикладывая руку к сердцу, которое не билось, как если бы хотела усмирить волнение, которого не испытывала.
Она села, вся в чёрном и трауре, что ей было чрезвычайно к лицу (она отлично о том знала), грустно улыбаясь, прекрасная, будто тронутая, и начала говорить голосом, минутами делая вид, что ей его не хватало:
– О, это напрасно, когда однажды кого-нибудь в жизни полюбишь, когда делишь с ним много счастливых и бедных минут, память и чувства остаются навсегда. Ты ничего не знаешь о моей судьбе?
