Затем перед глазами возникло какое-то длинное здание. Двое стражников у входа. Вместо двери железная решётка. Один из стражников что-то спросил у евнуха и открыл замок. За решёткой виднелись ступени, ведущие вниз, во тьму.

– Духри! Эмши, эмши (Иди со мной. Пошла, пошла), – прикрикнул на неё стражник, отворил решётку и потащил девочку по ступеням вниз.

Девочке бы хоть немного прийти в себя, сделать паузу в стремительно развивающихся событиях, получить возможность вздохнуть, придумать для себя новую, пусть даже несбыточную надежду, которая даст силы жить дальше. Внушить себе, что она сможет убежать отсюда, как-то добраться до Алжира, найти там старика в чёрной чалме, а у него – брата, и вдвоём, пусть даже через много лет, вернуться домой.

Главное – это иметь мечту. Без неё пустота. Люди живут мечтами и ещё верой в чудо. Не страшны расстояния, не страшны препятствия, пока живы те, кого мы любим. Всё можно изменить, всё можно исправить. Но прийти в себя возможности не было.

* * *

Никто не знает, почему с детьми случилось то, что случилось. Позднее некоторые богословы говорили, что несчастные дети были принесены в искупительную жертву за грехи всей католической церкви.

Что церковь окончательно извратила свой путь, полюбив зверя, золотого тельца, предсказанного в Апокалипсисе, что лицемерие и корысть, как ржавчина, разъели все механизмы церкви, что всё продаётся по прейскуранту: от крещения младенцев до отпевания и прощения грехов. Что в храмы на место священников влезли с сапогами торгаши, надели их одежды и смотрят на людей с амвона купеческими взглядами. Нет уже света – лишь блеск жадных глаз, горят костры с ведьмами, но мрак кругом.

Обличители-богословы говорили, что всё произошло точно по Писанию: размноженные на тысячи младенцы в своей невинности взяли на себя все грехи мира, тем самым отсрочив конец света, чтобы люди одумались. Детская кровь и слёзы на время смыли грехи церковных пастырей, гордо смотрящих в небо, сидящих на золоте, кушающих из золотых блюд; пастырей, о которых сказано в Апокалипсисе: «Ты говоришь: “я богат, разбогател, и ни в чём не имею нужды”, – а не знаешь, что ты несчастен и жалок, и нищ, и слеп, и наг».

Не понять земным умом тайн вечности. Стоим мы перед ней с повязкой на глазах. И кто знает, может, и прав был престарелый монах с горного сардинского монастыря, сказавший, что всё изначально было только для того, чтобы ангелов на небе стало больше?

– Эмши, эмши, – подталкивал Марию в спину стражник.

Крутые ступени уходили в темноту. Пахнуло застоявшимся воздухом подземелья. Ступени были узкими, приходилось идти, машинально хватаясь рукой за тёсаный камень сводов.

Стражник держал в руке зажжённый факел. Огонь освещал ступени каменной кладки, а дальше рассеивался, смешивался с темнотой. Мутил устоявшийся запах гнили, немытых тел, дыма и ещё чего-то кислого, тяжелого, ассоциирующегося в любой тюрьме мира с запахом страха.

Пол в самом подземелье был земляной, мокрый. Низкие своды давили. В темноте угадывался проход, по сторонам которого за железными решётками в ряд располагались камеры.

Пока стражник вел Марию по проходу, повсюду в темноте раздавались шорохи. Возле одной из решёток тюремщик остановился, жестом приказал девочке ждать, отцепил от пояса связку длинных ключей и завозился с замком.

У Марии было чувство, что её заживо хоронят. Поселившаяся в душе пустота сменилась животным страхом. Пока стражник открывал решётку, девочка инстинктивно обернулась на какое-то движение рядом. Обернулась и вздрогнула. В мерцающем пятне света факела через проход из-за прутьев на неё смотрело белое женское лицо. Блестели искорки в огромных неподвижных чёрных глазах. Марии показалось, что женщина смотрит на неё с ненавистью. Ее лицо походило на обтянутый кожей череп с длинными распущенными волосами. В отсветах были видны её руки, сжавшие прутья решётки, с отросшими, кривыми, как когти, жёлтыми ногтями.

– Эмши (Пошла), – обернувшись на шорох, рявкнул стражник, и ударил связкой ключей по решётке. Похоже, он использовал здесь только это слово. Худая, как скелет, женщина, одетая в истлевшие лохмотья, отпрянула и мгновенно скрылась в темноте камеры, забившись там в угол.

Когда-то она родила султану ребёнка. Но, чтобы выжить в гареме, этого оказалось мало. В уши султана полился яд, младенца забрали, а ее бросили сюда. Там, во дворце, об узнице даже не вспоминали. Султан давно забыл о ней, младенец вырос, ничего не зная о матери. Но когда в тюремной тишине начиналось движение, когда звучали шаги на лестнице и приближался свет факела, женщина в безумной надежде ждала, что это идут именно за ней, что сейчас её дверь откроется и она услышит слова помилования. Когда же мимо её камеры проходили, она испытывала такое разочарование, словно это действительно приходили за ней, но в последний момент почему-то меняли решение.

Женщину бы давно удавили, но ее соперница желала, чтобы она оставалась жить, заживо сгнивая в подвале. И каждый день, гуляя в парке вместе со своими детьми, соперница специально проводила их по дорожке над каменными сводами подземелья, словно женщина под землей могла услышать её голос и весёлый смех.

– Духри, – открыв решётку, буркнул стражник и толкнул девочку за порог. Залязгал, закрываясь, замок. Горящий факел стал удаляться, освещая каменные арки, а за ним сразу следовала тьма. Отзвучали последние шаги на лестнице. Где-то в черноте за проходом шевелилась в своей камере сумасшедшая. Затем кто-то громко закашлялся, и наступила тишина.

– И тебя к нам? Бедная, – шёпотом произнёс голос из угла. Глаза привыкали к мраку, постепенно Мария различила в камере силуэты двух сидящих на полу человек. Она узнала голос, он принадлежал падре Паскале, деревенскому священнику, который шёл вместе с их парижским отрядом. Второй человек промолчал. В темноте не разглядеть, но, без сомнения, он тоже был взрослым.

– Иди сюда, девочка, – позвал Марию падре Паскале. – Я помню тебя, увидел, пока факел освещал. Ты была в парижском отряде. Как тебя зовут? Садись здесь, рядом с нами. Значит, и тебе придется испить эту чашу. Ты помолись, помолись.

– Кому молиться? – неожиданно зло бросил второй взрослый. Его лица было не разглядеть.

Падре Паскале не ответил. Помог Марии присесть, затем сел рядом.

Через какое-то время стражники принесли узникам хлеб. Всем бросали с ленивым равнодушием, а над сумасшедшей в камере напротив решили поиздеваться. В свете факела было видно, как один стражник, дразня, просовывал ей кусок хлеба через решётку, женщина пыталась схватить хлеб, но он тут же одёргивал руку, размахивался и делал вид, что бросает кусок в самый