священников», изображение которой нам сохранили митраистские остатки в катакомбах. Эта трапеза была элементом синкретического культа Митры-Сабазия. Надо полагать, что она входила в культ Диониса, который отождествлялся с Сабазием. Христианский же рассказ является новым образцом мифа, созданного для объяснения ритуального обряда. Широкая распространенность этой «трапезы семи» доказывается тем обстоятельством, что в ведах несколько раз фигурирует группа в «семь жрецов», а в Риме существовала специальная группа из «семи жрецов» для руководства жертвенными празднествами. Меню «трапезы» в катакомбах тоже довольно любопытно. Оно состояло из хлеба, зайца, рыбы, из животного, которое аббат Гаруччи называет гусем, но которое гораздо меньше зайца и могло быть омаром, из восьми хлебов красного цвета с крестами и четырьмя точками или углублениями, (вот вам крест и четыре чуда христианского мифа), символизировавшими солнечный круг. В христианском рассказе трапеза состоит из хлеба и рыбы, которые более соответствовали некоторым особенным деталям бедного иезуистского культа. Замечательно также, что на тех мнимо-христианских барельефах катакомб, о которых ортодоксы думают, что они изображают эпизод, описанный четвертым евангелием (причем никто из них ни разу не упоминает о митраистских остатках в этих катакомбах), на этих барельефах мы видим восемь корзин с хлебом. Католики уверяют, что первохристиане хотели выразить некую символическую истину, совсем не заботясь о буквальном соответствии с евангельским рассказом. При этом католиками сохраняется мертвое молчание о тех восьми хлебах с изображением креста, которые нарисованы на столе «семи благочестивых священников» митраистского культа. Любопытно, что на одном из христианских барельефов в катакомбах одна фигура из семи изображена нагой. Можно думать, что какой-нибудь другой барельеф, на котором как раз лишь один из семи изображен был одетым, мог вдохновить рассказ Иоанна (XXI, 7) о Петре, который опоясался... перед тем, как броситься в море. Тот факт, что трапеза семи очень часто встречается на барельефах катакомб особенно в сравнении с гораздо более существенной трапезой двенадцати, показывает, что поводом для этого изображения служило нечто более значительное и древнее, чем отдельная деталь 4-го евангелия. Что касается трапезы «одиннадцати» и явления Иисуса на пути в Эммаус, то у нас нет достаточных данных, чтобы признать и эти две детали основанными на какой-нибудь древней ритуальной церемонии или на каком-нибудь конкретном явлении античного искусства древней иерологии. Лишь два обстоятельства мы можем отметить и подчеркнуть. Во-первых, вся история с предательством Иуды явно мифична. Во-вторых, самое число «двенадцать» является в евангелиях совершенно произвольным и ни на какой ритуальной действительности не основанным. Возможно, конечно, что и число «одиннадцать» выплыло в евангелиях в силу какого-нибудь внешнего соображения их составителей. Наиболее приемлемым, однако, решением нашего вопроса является предположение, что трапеза одиннадцати является позднейшим евангельским измышлением, более соответствующим позднейшей христианской традиции, придуманным специально для того, чтобы загладить и оттеснить на задний план рассказ о трапезе «семи», языческое происхождение которого слишком бросалось в глаза.

XXX. Вознесение Иисуса на небо.

Из всех христианских чудес басня о вознесении наиболее, быть может, обязана своим происхождением невежеству. Такая басня могла возникнуть лишь в таком обществе, которое целиком было во власти заблуждений, которое представляло себе землю плоской, а небо твердым сводом над нею. Ярким доказательством морального убожества религиозно-предвзятых людей является то обстоятельство, что они еще ныне пытаются затуманить голову людям и сбивать с толку простаков рассказами о вознесении. Бьпь может ортодоксия откажется от этой басни, когда массы убедятся, что вознесение Иисуса является лишь вариантом очень популярного когда-то языческого мифа. Подобно Еноху и Илии, этим двум мифическим героям, которые, согласно ветхому завету, вознеслись на небо, и языческие полубоги возносились один за другим к престолу божества. Веды рассказывают о вознесении Кришны к престолу Индры. В Библосе верили после ежегодного траура по мертвом Адонисе, что бог воскрес на второй день и затем в присутствии своих поклонников вознесся на небо. Геракл также возносится на небо: к бессмертной жизни со своего погребального костра. Так как умирающий Геркулес олицетворял угасающее солнце, то вид пламенных облаков на закате послужил источником мифа о погребальном костре и вознесении Геракла. Дионис тоже возносится на небо: по одному мифу с возлюбленной Ариадной, по другому — с матерью Семелой. Этот последний миф как раз и послужил источником, конечно, уже после составления евангелий, христианского мифа о вознесении девы Марии, которое также празднуется церковью. Такое же представление о вознесении вдохновило, очевидно, существовавший одно время ритуальный прием, заключавшийся в том, что с погребального костра покойного римского императора пускался вверх орел для того, чтобы наглядно показать подданным, как император возносится на небо.

Вероятно, не было недостатка даже в то легковерное время в людях, которые издевались над этим «вознесением». Что так действительно было, явствует из 4-го евангелия, редакторы которого обратили больше внимания на разукрашение воскресения Иисуса всяческими чудесами, чем на вознесение Иисуса, которое вскользь упомянуто у синоптиков, но совершенно отсутствует в 4-ом евангелии. Христианство, однако, возвысилось как раз в такую эпоху, когда науки и цивилизация античного мира пришли в упадок и совершенно потонули в непроходимом болоте всяких суеверий, так что миф о вознесении Иисуса, признанный церковью, но выросший на почве невежества и суеверия, оказался в таком же непримиримом противоречии с наукой Коперника и Ньютона, в каком были языческие мифы с высшими достижениями античного знания. Это является для христианства зловещим предзнаменованием. Но каковы бы ни были грядущие судьбы христианства, а истина все־же лезет прямо в глаза тем, кто не ослеп. В четвертом веке рассвирепевший Фирмик, когда ему со всех сторон пальцами тыкали на языческие прообразы евангельских легенд, мог лишь вопить в ответ: «И дьявол имеет своих христов». Мы выше убедились в том, что все христы не только дьявола, но и Фирмика, — являются творением рук человеческих. Христизм, иезуистская система, являются лишь продуктом развития и разложения древней религии, в которой боги и имена были нагромождены друг на друга и ассоциированы с самыми неожиданными и загадочными символами. По всей вероятности, празднование рождества божьего в канун 25-го декабря не одну тысячелетий продолжалось и до христианства все в той же пещере Таммуза в Вифлееме.

Рис. 34. Оплакивание бога Таммуза, одного из мифических предшественников Иисуса Христа.

Надо думать, что христианская пасхальная мистерия смерти и воскресения господних является лишь мало отличающимся от оригинала вариантом древнего весеннего ритуала, отголосок которого и теперь еще живет в Иерусалиме. Еще задолго до того, как появился библейский иудаизм, народам Палестины были прекрасно известны ритуал древнего культа солнца, луны, природы