Он поспешно пошел к двери, странно помаргивая, словно в глазу застряла соринка.

Я хотел спросить, что такое баксов и что значит конвертировать, но передумал. Опять капитализм какой-нибудь тоскливый. Да и Денис тут же вернулся с кипой плоских картонных коробок и сказал:

– С пепперони, морепродуктами… тебе, Линар, с курицей, наверное. Ну и три сыра на всякий случай.

Я не понял, почему мне с курицей. Я вообще проголодаться не успел. Экипаж, полагаю, тоже.

Но попробовать, конечно, захотелось, хотя казалось – лепешка и лепешка, только начинка снаружи, а не внутри. В общем, мы сожрали почти всё. И два чайника выхлестали. И опять ужрались до полусмерти. Как-то злобно, отчаянно и весело.

А чтобы злостью не подавиться, разговаривали – так было легче.

Денис многого, к сожалению, не знал, а многого просто не понимал – например, зачем дед вошел в градостроительный совет Южинска и из своих денег платил художнику за эскиз панно, а потом пробивал через горисполком создание этого панно на новостройке. Пробил в первоначальном виде, хотя со всех сторон ругались и требовали поменять корабль, исправить лозунг или убрать непонятные надписи.

Денис совсем ничего не знал про космонавтику, не слишком интересовался историей, а к политике относился иронически. Ему было двадцать девять, он не был женат – зачем-то сказал «все сложно» и улыбнулся, – выучился на экономиста, но работал на дому какой-то смесью программиста и редактора, составляющего рекламные объявления, – я это так понял, по крайней мере.

Почему мы вернулись вот так, в подвал, в этот день и в этом году, минуя снижение и все прочее, Денис сказать не мог. Просто отметил, что дед не исключал любого варианта возвращения, даже того, что мы просто окажемся посреди космодрома или на какой-то неизвестной Денису «Дальней даче».

Про проект «Пионер» и про нас Денис знал в самых общих чертах. Дед рассказывал, конечно, и не раз, но он совсем плохой был уже, а я не то чтобы особо слушал и тем более верил, признался Денис, смущенно дожевывая хрустящую корочку. Но дед, оказывается, не только говорил правду, но и верил, что вы вернетесь, – и, видите, сделал так, чтобы было куда.

Это было приятно. И совершенно безнадежно.

Никто нас не ждал, не ценил и не собирался искать.

Не было никакой оккупации, нападения Америки и бомбежки космодрома. И выплеска из Галлеевой комы не было. То ли мы с кометой справились, то ли она и не собиралась выбрасывать вечное ядовитое облако в нашу орбиту – в любом случае Земля обошлась без космического влияния, сломав и опустошив все, что для нас было важным, и надев маски на тех, кого мы вроде бы уже спасли.

Они – или мы, или наши родители, братья и племянники, короче говоря наши, – сами всё разгромили. И программу, и память. И страну. И мир.

– И мороженое по десять копеек, – подсказал Денис, подливая нам чай.

– По десять фиговое, молочное, пломбир вкуснее, – возразил я.

– Теперь давай про Сталина, – предложил Денис.

Мы переглянулись.

– А при чем тут Сталин?

– Ну как же. Мороженое, натуральные продукты, бесплатные путевки, квартиры и великий Сталин. Ни один срач про совок без этого не обходится.

Слова «срач» и «совок» мне не слишком понравились, хотя я, может, и неправильно их понял. Но переспрашивать не стал – сильнее удивился другому.

– Великий Сталин, – пробормотал я. – Дурдом на выезде. Кто его помнил, кроме анекдотов про грузинского гаишника. Они бы еще этих, Ворошилова или Фрунзе вспомнили. Или там, я не знаю, Петра Первого.

– Петра и Ивана Грозного давно вспомнили и елозят не вынимая, – еще непонятнее успокоил меня Денис, покосился на Инну и почему-то смутился.

А Инна спросила:

– А Владислав Георгиевич давно умер?

– Лет десять уже. А, точно, в две тысячи десятом. Летом аномальная жара была, куча стариков повымирала, его тоже подкосило. Он осенью и ушел. Но до того меня успел натаскать, взять слово и так далее.

– То есть у тебя больше десяти лет деньги, квартира и так далее? – спросил я.

– Ну да.

– А ты снимаешь жилье в Волгограде, а этой не пользуешься?

– А что здесь делать? Вы ж видели: был военный городок, стало закрытое ЗАТО, то же самое, только без спецобеспечения и без работы.

– А деньги? – настаивал я.

– Так они ж ваши, – удивился Денис.

– Отстань ты от него, – сказал Олег.

Я отстал и вгрызся в пиццу.

Денис, заулыбавшись, сказал:

– Во я дурак, а, в самом деле. В позапрошлом году они бы спасли вообще – а ведь даже мысли… Эх, дедушка-дедушка, вырастил морального урода.

– А сейчас нужно? – торопливо спросил я набитым ртом, прикрываясь, чтобы не слишком фонтанировать. – Давай дадим тебе сколько надо.

– Молодежь, боюсь, вам нужнее, – сказал Денис, улыбаясь по-другому.

Совсем как Обухов.

И я заткнулся.

А Инна сказала:

– А наши тоже умерли? Ну, все. Мама, папа и…

Она замолчала. Мы замерли, и я перестал жевать и дышать, хотя с набитым ртом это было непросто.

– Я не знаю, честно, – сказал Денис. – Блин, баран. Забыл совсем.

Он торопливо вытер пальцы двумя салфетками, вынул из сейфа картонную папку и протянул нам.

– Вот же еще. Дед просил это передать вместе с документами.

Инна осторожно взяла папку, посмотрела на нас и развязала тесемки. В папке лежали письма.