Давние стихи, но тема в них вечная... Я спросил, как сегодня она высказалась бы об этом.

— Если бы я вам ответила, что никогда не боялась смерти, я бы сказала неправду. В жизни человека бывает момент — обычно он случается между тридцатью и сорока годами, — когда вдруг с ослепительной ясностью вы начинаете понимать, что умрете. Этот момент переживается как ужас. Пережила его и я. Помню, я не могла долго высиживать в кинематографе. Движение и смена кадров казались мне гонкой к концу жизни. Не вытерпев как-то этого состояния, я рассказала о нем своей матери. И мать мне ответила: «Это переживает каждый, и это пройдет. Не бойся. Ты будешь жить опять так, как если бы смерти не было». И, вернувшись к своему прежнему ощущению бессмертной жизни, я с тех пор отвечаю другим, убоявшимся своего конца, так, как мне ответила моя мать.

Она помолчала...

— Мне кажется, что самый странный и непостижимый феномен, с каким мы сталкиваемся в природе человека, — это феномен памяти. Не то странно, что мы запоминаем происходящее с нами и потом узнаваемое нами. Странно, что мы держим в памяти истекшее время, все тысячелетия пережитого и созданного человечеством. Вы скажете, мы это читали в книгах. Но откуда эта странная пластика образов? Откуда эта запоминаемость культур Египта, Ассирии, Греции, Рима? Там, где начинает действовать воображение, там, мне кажется, вмешивается таинственная сила памяти (как бывает во сне, когда мы чувствуем, что это когда-то уже видели), сила воспоминаний (как если бы мы сами были участниками становления этих древних культур). Не значит ли это, что мы жили всегда (помимо нашей короткой индивидуальности) и будем жить всегда? И еще: я думаю, что тайна бессмертия личности — в настоящей любви. Любовь всегда обращена на кого-то другого и на что-то другое. Не на себя. И любишь ведь именно индивидуальное. Может быть, тайна личного бессмертия человека в той большой любви, которую кто-то к нему чувствует.

— Мариэтта Сергеевна, вы заговорили о личном бессмертии. Верите вы в него?

— Вы пользуетесь моим возрастом, чтобы задавать мне каверзные вопросы, зная, что старость не боится говорить откровенно. Мне хочется ответить вам по-детски: я ничего не имею против того, чтобы лично я, сделав свое дело на земле, совершенно исчезла. Но мне горько было расставаться с дорогими моему сердцу людьми, когда они умирали. И всегда мне казалось, что они ушли, чего-то не доделав, и я сама не успела им показать той силы любви, какую к ним чувствовала... Очень хочется мне, чтобы мои дети, внуки и правнуки жили до тех лет, пока они сделают на земле свое дело...

Я быстро переменил тему:

— Вы прожили на земле более чем три четверти столетия и, можно сказать, своими глазами видели неостановимую смену форм в искусстве, их изменяющиеся взаимосвязи. Хотим мы или не хотим, но в сознании многих современников, может быть, подспудно живет вопрос: сохранится ли вообще книга в эпоху все большего развития кино, радио, телевидения и т. д. ?

— Мне кажется, что безудержное ускорение темпов сделается в конце концов очень утомительным для наших органов восприятия. Конечно, человек меняется вместе со своей средой. Он приспосабливается к быстроте и силе внешних воздействий. Но не до бесконечности. Одновременно с приспособлением вырабатывается и спасительное торможение, останавливающее наше восприятие у какой-то предельной черты. Я почти убеждена, в частности, что книга не только не исчезнет, но придет время многочитаемости и перечитываемости книги, время для медленно развивающегося, старого, психологического романа, для Книги с большой буквы, в которую автор вложил мудрость и жизненный опыт — то, чего многие писатели не делают или не умеют делать сейчас.

— Но почему это случится?

— А я отвечу вопросом: самому вам разве не хочется вместо книги, где синтаксис превращается в пунктир, смысл остается за пределами фраз, логика заменяется кадрами случайных ассоциаций, вдруг засесть за чтение старого «Робинзона Крузо» и получить от него полное удовольствие? Я, например, с наслаждением читаю старые романы конца девятнадцатого века, русские и английские. Они меня утешают, успокаивают, ободряют, развлекают. Они — умные собеседники, с ними и себя не чувствуешь олухом царя небесного, как, например, при чтении Кафки. Впрочем, это во мне уже заговорили мои восемьдесят лет.

Публицистическое и художественное творчество Мариэтты Шагинян наводит на мысль о том, как глубоко чужды ей технократические тенденции нашего времени. Внешне это может показаться даже парадоксом: мало кто из наших литераторов уделял такое большое внимание проблемам научного прогресса, развития техники, организации производства. Но у Шагинян эти проблемы всегда становились проблемой духовной культуры человека. Между тем на Западе высказываются мнения, согласно которым развитие науки и техники настолько «облегчает» духовную деятельность человека, что ее средний потенциал якобы с неизбежностью будет понижаться. Я спросил Мариэтту Сергеевну, что она думает по этому поводу.

— Думаю, что подобные взгляды основаны на неуважении и к человеку, и к технике. Всюду, где приходилось мне видеть настоящий технический прогресс, он предъявлял и более повышенные и более усложненные требования к человеческому интеллекту. За каждой «физикой» в истории культур всегда следовала своя «метафизика» (в дословном смысле «послефизика»). И я уверена, что новейшая «метафизика» — углубленная работа человеческого разума над новыми проблемами, выдвигаемыми наукой и техникой, — непременно вырастет на открытиях современной физики. Что касается кибернетики, которая будто бы может заменить умственную работу человека, то, во-первых, любую умственную работу человек должен автоматам задать, а это само по себе по своей сложности может стать огромным напряжением ума, а во-вторых, мысль ведь не продукт одного мозга, как когда-то думали вульгарные материалисты. Чтоб жить жизнью мыслителя, надо жить и сердцем, всеми доступными нам чувствами. И одного никогда не смогут машины — страдать. А без страданья, мне кажется, ничто духовное не рождалось и не родится. О марксизме — припомните — тоже сказано было, что наш народ его выстрадал.

Слушая Мариэтту Сергеевну, я подумал, что энциклопедичность (а эту писательницу принято называть энциклопедисткой) состоит не только в многосторонних знаниях наук, языков, искусства и т. д. Энциклопедист — тот, кто думает над тем, что он знает, мыслит и чувствует самостоятельно и оригинально и умеет глубоко обобщать...

Суждения Шагинян о формах развития искусства и — шире — современной