В зале раздались тяжёлые шаги. Я протянула руку вперёд и слегка приоткрыла штору таким образом, что наблюдать за барной стойкой не вставая с кресла мне было вполне удобно. Как я и предполагала, Конан подошёл к центру барной стойки, но вместо того, чтобы расплатиться с барменом, он занял барный стул.

– Тебя что-то беспокоит? – заметил Байярд.

– Джекки.

– Поссорились что ли? Из-за того, что наплёл тебе Рейнджер?

– Кажется, я по уши влюбился. И ошибся. – Конан с такой отчётливой горечью произнёс эти слова, что у меня вдруг запершило в горле. При этом я видела его лицо: на нём читалась досада. Что он имеет ввиду? Что ошибся во мне? Мне вдруг стало ещё больнее, чем было, хотя до сих пор я думала, что больнее от него мне быть уже не сможет. Сделав глоток виски из своего бокала, он вдруг продолжил говорить. – Твой друг был прав, когда говорил, что она слишком хороша для меня. Поэтому меня сейчас и взрывает изнутри. Представляю, как она при мне стоит рядом с кем-то получше меня, вроде этого псевдотраппера, и меня всего трясёт. Кажется, я не могу себя контролировать.

– Вам нужно поговорить, – вдруг утвердил Байярд, и я прикусила нижнюю губу: он ведь не выдаст меня?!

– Она меня избегает.

– Ну, знаешь, Подгорный город не целая планета – здесь достаточно тесное местечко, так что рано или поздно определённо столкнётесь.

– Спасибо за выпивку. И за разговор, – с этими словами Конан стукнул блестящей монетой по начищенной барной стойке и отправился к выходу.

Я поспешно прикрыла щель между стеной и шторой, и, запрокинув голову на кресло-мешок, продолжила слушать его шаги, и шаги Байярда, отправившегося закрывать дверь за последним посетителем… За предпоследним. Вскоре шаги одного человека начали приближаться к моему укрытию. Открыв штору настежь, Байярд посмотрел мне прямо в глаза:

– Ну и что ты творишь, Неуязвимая?

Мы сидели за барной стойкой и пили из больших граненых фужеров что-то не очень крепкое, но очень приятное. Какой-то прозрачно-розовый коктейль, изначально смешанный Байярдом в стальном термосе. Последние полчаса я рассказывала ему какие-то отрывки из своей жизни во временном отрезке от Первой Атаки до Подгорного города.

– …Я тогда сильно заболела. Была зима, третьи сутки беспрерывно валил крупный снег, наш дом завалило по самую крышу. Думала, что умру. Боялась, что Лив не сможет вынести моё тело из дома, а если и сможет сделать это, так не сможет похоронить меня: ей пришлось бы зарыть меня в сугроб, а по весне, когда снег сошёл бы и земля оттаяла, копать для моего трупа приемлемую могилу. Но больше всего я боялась даже не этого. А того, что она с Кеем слишком сильно зависели от меня. Не могли добывать себе пропитание самостоятельно. Кей ещё был слишком мал для серьёзной охоты, Лив боялась леса, да и города она тоже начала опасаться после того, как однажды меня с ней чуть не поймала четырнадцатая коалиция. В тот год я полтора месяца провалялась с болящими ногами, но всё же смогла выкарабкаться. Думаю, помогла моя воля к жизни, напрямую связанная с ответственностью за младших брата с сестрой. Когда у меня спадала температура, чтобы развеселить их я играла с ними в карты или читала им вслух книги, – я с горечью ухмыльнулась, – заставляла их соревноваться со мной в скороговорках, чтобы тренировать их речь и заодно не сходить с ума бесконечно длинными зимними ночами. В середине той зимы мы придумали новую игру: выбирали тему для дискуссии, и каждый должен был суметь отстоять свою точку зрения, но победа должна была остаться только за одним. Лив сильно расстраивалась, когда проигрывала. Однажды её обыграл Кей. С тех пор она больше не играла с нами в эту игру.

– Тяжело тебе пришлось.

– Как и всем, – поджала губы я, после чего пригубила свой фужер. – А ты как попал в Подгорный город?

– С первыми волнами новоприбывших в первый год после Первой Атаки. В нашей группе было двадцать пять человек: двенадцать мужчин, восемь женщин и пятеро несовершеннолетних. Я лишился остатков своей семьи задолго до Первой Атаки, так что мне было проще чем многим потерявшим своих родных в вихре этого ужаса. В Подгорном бункере на первый взгляд было неплохо, особенно для Уязвимых, которые перестали испытывать сильную боль от Атак. Единственной проблемой для них стали дни криков.

– Дни криков? Это ещё что такое?

– Дни летнего и зимнего солнцестояния: с двадцатого на двадцать первое июня и с двадцать первого на двадцать второе декабря. В эти дни Уязвимых штормит особенно сильно, не спасает даже толща горной породы, поэтому в эти дни все Уязвимые спускаются на фундаментальный этаж, глубже под землю. Но и здесь многим из них приходится туго: корчатся на полу, кричат и затыкают уши руками.

– Ты из Неуязвимых? – догадалась я.

– Да. Поэтому мне здесь не то чтобы нравится. Как и всем Неуязвимым, не видевшим солнце последние десять лет. На поверхность разрешено выходить только добровольцам или работникам ферм, но обе эти сферы далеки от меня: несмотря на мой грозный вид, я не могу стрелять по людям; и входить в контакт с животными, чтобы после гнать их на убой, я тоже не способен. Я поэт – я здесь для созидания, а не для разрушения.

Я немного подумала, прежде чем задать следующий вопрос:

– Ты не боишься читать такие… Громкие стихи? Да ещё зная о том, что в твоём баре тусуются оба внука Ригана Данна.

– Чувство собственного достоинства, равноценное ценности жизни, поэту не придушишь даже ради собственной безопасности: я скорее сдохну во всё горло крича свои стихи, чем позволю им умереть в молчании.

– Я это уже поняла, – заинтересованно прищурилась я. – Но я думала, что поэты предпочитают держаться в стороне от политики.

– И ты не ошибалась. Политика – это отборнейшая грязь. Поэту же не пристало опускаться до грязи. Так что мои стихи вовсе не о политике. Умей слушать и умей слышать. Они о жизни и они о смерти. Но в первую очередь они о свободе.

– Что не так с президентом Подгорного города? Ведь он, вроде как, дал вам безопасность…

– Ха-ха-ха!.. – искренне рассмеявшись своим звучным басом, Байярд слегка запрокинул голову. – Президент дал нам безопасность! Это главное заблуждение всех новоприбывших. Вы