Шрифт:
Закладка:
Мне понадобились годы, чтобы осознать важность дядиной просьбы. Раньше я объяснял ее чувством неуверенности и страха художника, не владеющего в должной мере основами рисунка. И только теперь, когда мне почти шестьдесят, я, кажется, понимаю, что было у него на уме. После стольких написанных картин вновь сесть за учебники по классической анатомии — значит вывести свое мастерство на качественно новый уровень. Винсент всегда старался держать себя в форме, зная, что гениальность в живописи — это результат уверенного владения техникой. Он способен интуитивно, почти не думая, набросать образ — теперь пришла пора поработать над вариативностью, разнообразием жестов, неожиданными эффектами. После сотен фигур крестьян, деревьев и домов он желает вновь обрести уверенность в изображении кистей, мышц рук и ног. Размеренность его жизни в Овер-сюр-Уаз породила стремление к правильности образов.
Неожиданный поворот в сторону традиции заставляет дядю нанести визит вдове Шарля-Франсуа Добиньи, живущей здесь же, неподалеку: женщина старательно блюдет дом и сад, созданные руками мужа двадцать лет назад.
Я побывал там: все осталось практически без изменений. В доме устроили небольшой музей, где можно полюбоваться декоративными панно, над которым художник работал вместе с Домье и Коро: элегантные пейзажи, проникнутые онирической[7], беззаботной атмосферой, поднимаются по стенам высотой пять метров, увенчиваясь деревянным потолком, из-за чего создается ощущение, будто ты все еще на улице: природа словно проникает сквозь окна и окутывает коридоры, гостиные, спальни и мастерскую. Ван Гога, похоже, не сильно заинтересовали образы Добиньи: при всем уважении к авторитету коллеги он не чувствует дыхания природы в его картинах. Зато сад покорил дядю: он пишет его неоднократно: розы, цветущие пышным цветом посреди главной аллеи парка, деревья вдоль ограды и хозяйку дома, мелькающую вдалеке, словно изящная весталка в миниатюрном эдеме.
В первые недели пребывания в Овере кисть Ван Гога рождает настолько уверенные и оптимистичные образы, что даже не верится, что это его рук дело. Он трансформируется в импрессиониста: создает плавные переходы, сглаживает контрасты, аккуратно дозирует розовый, зеленый, желтый и синий. Линия менее извилистая, цвета более академичные, менее кричащие.
Сегодня, пересматривая дядины произведения, я прихожу к выводу, что он способен творить шедевры лишь в те моменты, когда надвигается очередной кризис: рациональное начало ослабевает, и каждая новая картина превращается в незабываемое приключение.
Что же до картин, написанных в саду Добиньи, — на меня они навевают скуку. Душевное равновесие и осознанность полезны для здоровья, но, увы, не для искусства.
Лишь вновь окунувшись в пшеничные поля, Винсент создает нечто гениальное. Еще недавно он наблюдал их издалека: стоя за решеткой больницы Сен-Поль, Винсент извел на них литры желтой краски и десятки кистей. И вот теперь он вновь гуляет среди колосьев.
Я увидел в жнеце — размытой фигуре крестьянина, который сражается с полуденным зноем в надежде, что его мучениям скоро придет конец, — аллегорию смерти, собирающей урожай — человеческие души. Если хочешь, он — полная противоположность сеятелю, созданному мной ранее.
Усилия человека, возделывающего землю, препятствия, которые ставит ему на пути природа: в таких образах-откровениях для Ван Гога заключен смысл существования. Его гений не укладывается в рамки импрессионизма, он воспринимает жизнь гораздо шире и глубже. Гораздо уместнее было бы причислять Винсента к художникам-символистам, способным видеть в окружающей реальности откровения и стремящимся добраться до истинного, глубинного смысла вещей. Картины Ван Гога с годами становятся богаче в смысловом плане, они словно окна, открывающие нам другие миры. Десять лет назад крестьяне, совершающие скромную трапезу, поглощая картофель, представляли собой прообраз земли и метафору бедности, но не более того. Да, они рождают в сердце Винсента сильные эмоции, сочувствие, даже страдание, однако не превращаются в универсальные символы, отражающие судьбу всего человеческого рода. Едва ли они могли стать для художника ключом к пониманию его собственного бытия.
Психическое нездоровье способствует не только преображению художественного языка Ван Гога, но также меняет его мировосприятие, в том числе видение природы — теперь он не просто воспринимает ее физически, но и наполняет экзистенциальным, этическим, духовным, даже мистическим содержанием.
Я пришел к таким выводам после долгих бесед с дядиными друзьями-художниками, которые присутствовали на его похоронах в Овере и в последующие годы активно способствовали признанию его творчества. Они подружились с моей матерью и часто бывали у нас дома.
Человек простой, среднего культурного уровня, я многие годы старался держаться подальше от вопросов искусства, которые так долго не давали покоя моему отцу и матери. Письма Ван Гога стали для меня откровением, помогли проникнуть в смысл его картин.
«Пшеничное поле с воронами» — одно из самых значимых произведений Винсента, критики называют его авторским завещанием. Шедевр, сопоставимый со «Звездной ночью»: расширенный план, нервные, надломленные мазки, чистые цвета.
Это полотно вселяет тревогу.
Желтое поле — территория жизни, разрезающая его тропа теряется, уходит в пустоту, вороны же олицетворяют кошмары, терзающие художника. Я всегда считал, что подобное прочтение — выдумка Йоханны, попытка привлечь внимание публики к отчаянному и страстному художнику, дошедшему до крайней стадии депрессии. На самом деле черные птицы действительно выглядят угрожающе. Долгие годы такая интерпретация казалось мне слишком упрощенной, чтобы объяснить сложную личность, какой был Ван Гог. Теперь я убежден, что не существует более четкого и лаконичного определения переживаниям, которые испытывал дядя в тот момент: черные вороны для него — зловещие предвестники смерти.
Обида
Все случилось в воскресенье, 27 июля 1890 г. Улицы города были пусты, магазины закрыты. Винсент, как обычно, вышел из дома, когда все еще спали, и направился в сторону квартала Шапонваль — его облюбовали парочки для любовных свиданий: они спускаются к реке, садятся в деревянные лодки и плывут против течения, чтобы скрыться от посторонних глаз за ивовыми ветками. В то утро, однако, Винсент не собирался рисовать. Он держал путь в сторону небольшой фермы (ныне несохранившейся). Дядя прошел в калитку и, дойдя до кучи навоза, собранного для удобрения полей, выстрелил себе в грудь. В кармане у него нашли пистолет, который одолжил ему месье Раву, чтобы распугивать воронов.
Смерть наступила не сразу.
Винсент цепляется за жизнь, хотя всего мгновения назад пытался расстаться с ней.
У дяди хватило сил вернуться в отель и подняться в номер — там он упал замертво. Все повторилось точь-в-точь, как полтора года назад: Ван Гог будто копирует события рождественской ночи 1888 г., когда он отрезал себе ухо, только теперь исход будет гораздо более плачевным.
