Шрифт:
Закладка:
У него — товарищ, скажем — литератор, рабочий выдвиженец в администрацию, веселый парень с наклонностью к иронии.
Завклубом фабрики — комсомолка.
Рабочие обоего пола.
Теперь:
все представления членов труппы о героях будущей пьесы — записаны. Они подвергаются коллективной критике, и, в процессе ее, намеченные схемы характеров дополняются новыми чертами, развиваются. Это делает их более живыми, реальными и уже предуказывает, как должен будет вести себя каждый из героев по отношению друг ко другу и — к теме пьесы, в данном случае — вредительству.
В процессе критики намеченных артистами характеров артисты должны вести себя уже как герои пьесы, они отстаивают — каждый свое — право быть таким, как они вообразили себя в типах: спеца, его матери, мастера и т. д.
Необходимые и наиболее удачные фразы каждого лица записывает кто-то: Чумандрин, Либединский, Саянов и т. д. Постепенно возникает текст пьесы, и одновременно идет репетиция ее; все более обтачиваются, шлифуются характеры, выясняется драматическая коллизия и ее разрешение.
Понятно Вам это? Если не понятно — ставьте вопросы.
Мне кажется, что этот опыт коллективного творчества в области словесного искусства следует поставить и что поставить его можно только в области драматургии, где индивидуальное творчество гармонирует с коллективным и оба взаимно насыщаются и материалом — материей — и энергией.
Не следует думать, что я рекомендую возвратиться к технике 17 века, когда пьесы создавались на чужом материале — на новеллах, фактах истории, мифах, легендах, — создавались для развлечения дворянства и богатых мещан. Я предлагаю использовать этот опыт на живом, текущем материале и как прием самоутверждения рабочего класса, самозащиты его от чужих влияний. Убежден, что при вдумчивом, энергичном отношении к делу вполне возможен успех опыта. От опасности снизиться до грубого материализма должен предохранить героический пафос рабочего класса.
Возникает вопрос о режиссере: должен ли он присутствовать при процессе создания пьесы? Этот вопрос решает труппа. Лично я полагал бы, что режиссер вступает в дело тогда, когда готов текст пьесы. Окончательную шлифовку текста следует поручить опытному литератору. Но, раскрашивая пьесу словами, он не должен изменять характеры и ход действия, — этого права ему не давать.
Товарищеский, сердечный привет!
13. IV. 30.
S[oorento].
983
Н. К. КРУПСКОЙ
16 мая 1930, Сорренто.
Дорогая Надежда Константиновна — сейчас кончил читать Ваши воспоминания о Вл[адимире] Ильиче, — такая простая, милая и грустная книга. Захотелось отсюда, издали пожать Вам руку и — уж, право, не знаю, — сказать Вам спасибо, что ли, за эту книгу? Вообще — сказать что-то, поделиться волнением, которое вызвали Ваши воспоминания. А тут еще: вчера были Д. И. Курский с Любимовым, и Кур[ский] рассказывал о работах Фохта, о структуре мозга Вл[адимира] Ильича, и всю ночь я думал о том: «Какой светильник разума угас, какое сердце биться перестало!» Очень ярко вспомнился визит мой в Горки, летом, кажется, 20-го г.; жил я в то время вне политики, по уши в «быту» и жаловался В. И. на засилие мелочей жизни. Говорил, между прочим, о том, что, разбирая деревянные дома на топливо, ленинградские рабочие ломают рамы, бьют стекла, зря портят кровельное железо, а у них в домах — крыши текут, окна забиты фанерой и т. д. Возмущала меня низкая оценка рабочими продуктов своего же труда. «Вы, В. И., думаете широкими планами, до Вас эти мелочи не доходят». Он — промолчал, расхаживая по террасе, а я — упрекнул себя: напрасно надоедаю пустяками. А после чаю пошли мы с ним гулять, и он оказал мне: «Напрасно думаете, что я не придаю значения мелочам, да и не мелочь это — отмеченная Вами недооценка труда, нет, конечно, не мелочь: мы — бедные люди и должны понимать цену каждого полена и гроша. Разрушено — много, надобно очень беречь все то, что осталось, это необходимо для восстановления хозяйства. Но — как обвинишь рабочего за то, что он еще [не] осознал, что он уже хозяин всего, что есть? Сознание это явится — не скоро, и может явиться только у социалиста». Разумеется, я воспроизвожу его слова не буквально, а — по смыслу. Говорил он на эту тему весьма долго, и я был изумлен тем, как много он видит «мелочей» и как поразительно просто мысль его восходит от ничтожных бытовых явлений к широчайшим обобщениям, Эта его способность, поразительно тонко разработанная, всегда изумляла меня. Не знаю человека, у которого анализ и синтез работали бы так гармонично. В другой раз я пришел к нему с проектом вывоза из Ленинграда дефективных детей куда-нибудь в отдаленные монастыри, дабы отъединить их от нормальных ребятишек — первые действовали на последних крайне вредно. Но оказалось, что В. И. уже думал об этом, говорил с кем-то из товарищей. «Когда вы успеваете?» — спросил я. «У меня вопрос этот возник еще в Лондоне, в Уайтчепеле», — оказал он. Дальнозорок был. Беседуя со мной на Капри о литературе тех лет, замечательно метко характеризуя писателей моего поколения, беспощадно и легко обнажая их сущность, он указал и мне на некоторые существенные недостатки моих рассказов, а затем упрекнул: «Напрасно дробите опыт ваш на! мелкие рассказы, вам пора уложить его в одну книгу, в какой-нибудь большой роман». Я сказал, что есть у меня мечта написать историю одной семьи на протяжении ста лет, с 1813 г., с момента, когда отстраивалась Москва, и до наших дней. Родоначальник семьи — крестьянин, бурмистр, отпущенный на волю помещиком за его партизанские подвиги в 12 году, из этой семьи выходят: чиновники, попы, фабриканты, петрашевцы, нечаевцы, семи- и восьмидесятники. Он очень внимательно слушал, выспрашивал, потом сказал: «Отличная тема, конечно — трудная, потребует массу времени, я думаю, что Вы бы с ней сладили, но—не вижу: чем Вы ее кончите? Конца-то действительность не дает. Нет, это надо писать после революции, а теперь что-нибудь вроде «Матери» надо бы». Конца книги я, разумеется, и сам не видел.
Вот так всегда он был на удивительно прямой линии к правде, и всегда все предвидел, предчувствовал.
Впрочем — что ж я Вам говорю это, Вам, которая всю жизнь шли рядом с ним и знаете его лучше, чем я и все вообще люди.
Будьте здоровы, дорогая Надежда Константиновна. Крепко жму Вашу руку, товарищески обнимаю.
Горячий привет Марии Ильинишне.
984
В. К. АРСЕНЬЕВУ
17 мая 1930, Сорренто.
Дорогой В[ладимир] К[лавдиевич] —
с удивлением прочитал первую фразу Вашего письма: «Вы, наверное, уже забыли меня».
Но — разве Вами
