сторону полицейского и еще раз расспросил его о несчастном юноше. Констебль нашел француза на унылой глухой улице у Голден-сквер. Парень стоял там, совершенно сбитый с толку, беспомощный и дрожащий. По нему было видно, что он очень слаб. Полицейский привел его в участок, так ничего о нем и не узнав. Лавочники, работающие на этой улице, сказали, что раньше они этого молодого человека никогда не видели и не знают кто он.

– Но самое любопытное, – продолжил свой рассказ полицей­ский, – случилось в этой комнате. Я принес французу буханку хлеба, чтобы тот мог перекусить. Но это так напугало парня, словно мы собирались отравить его. Он закричал при одном виде хлеба, вскочил и закрыл лицо руками. Я так и не понял, чего именно испугался юноша. Возможно, такую реакцию вызвал хлеб или что-то еще. И чем ближе я подходил к нему, тем больше становился его испуг, он успокоился только когда я унес хлеб. Тогда я отрезал пару кусочков от буханки, положил на тарелку немного говядины и снова отнес нашему странному иностранцу. В этот раз парень не испугался ничего и съел все за минуту. Держу пари, что парень боялся буханки хлеба, но только целой, а не порезанной. Как-то все это очень подозрительно выглядит. Фантазии умалишенных конечно непредсказуемы, но так бояться чего-то, а потом через минуту уже забыть об этом, по меньшей мере очень странно, не так ли?

– Да, это так, – подтвердил Хьюитт, – кстати, у вас есть еще одна неразрезанная буханка?

– Да, сэр. Полдюжины, если хотите!

– Одной будет достаточно. Я пойду поговорить с доктором. Подождите немного, пока юноша не успокоится окончательно, затем тихо принесите буханку и положите на стол так, чтобы он заметил хлеб.

Доктор задумчиво смотрел на француза, который, в свою очередь, мрачно, но спокойно смотрел на камин. Хьюитт подошел к доктору, стараясь не потревожить юношу.

– Вы думаете, это афазия[20]? – спросил сыщик.

Доктор поджал губы, нахмурился и многозначительно кивнул.

– Моторная афазия, – прошептал он достаточно громко, чтобы Хьюитт услышал, – и к тому же, я бы сказал, общий нервный срыв. Надо проверить, нет ли у него аграфии[21]. Вы не давали ему ручку и бумагу?

Письменные принадлежности принесли и положили перед мужчиной. Ему медленно и отчетливо сказали, что он находится среди друзей, которые волнуются о его здоровье. Французу предложили написать свое имя, адрес, а также любую другую информацию, которую он захочет сообщить.

Юноша взял ручку и долго смотрел на бумагу; затем медленно и неуверенно написал:

Мужчина остановился, написав последнюю закорючку, металлическое перо вонзилось в бумагу, и по ней расплылась небольшая клякса, чем очень удивила самого автора. Он стал ошеломленно рассматривать свою работу. Затем со стоном парень выронил ручку и обреченно уронил голову на лежавшие на столе руки.

Врач взял бумагу и передал Хьюитту.

– Вы видите, полная аграфия, – сказал он, – наш подопечный не может писать. Он начинает выводить «месье» как обычно, но не может продолжить правильно и все заканчивается каракулями. Затем его попытки написать на бумаге другое слово превращаются опять в простые закорючки, лишь слегка напоминающие буквы. Глядя на все это мы не можем прочитать ничего, потому что видим только бессмысленные черточки чернилами.

Хотя Хьюитту никогда прежде не приходилось сталкиваться со случаями афазии (к счастью, редкой болезнью), он был знаком с ее общей природой. Он знал, что она могла наступить либо из-за физического повреждения мозга, либо из-за стресса, вызванного каким-то ужасным нервным перенапряжением. Он знал, что в случае моторной афазии больной полностью осознает все, что с ним происходит, прекрасно понимает то, что ему говорят, но совершенно бессилен выразить мысли в словах. Фактически, больной теряет связь между словами и их произношением. Кроме того, в большинстве тяжелых случаев, дополнительно к афазии человек теряет способность писать слова, что является ярким проявлением аграфии.

– Полагаю, вы отправите его в больницу? – спросил Хьюитт.

– Да, – ответил доктор, – я должен заняться им немедленно.

Мужчина снова поднял глаза, пока они говорили. Полицей­ский, в соответствии с просьбой Хьюитта, положил буханку хлеба на стол рядом с парнем, и тот заметил ее. Он заметно вздрогнул и побледнел, но не выказывал тех признаков ужаса, которые полицейские замечали ранее. Но все же молодой человек выглядел нервным и встревоженным. Вскоре он украдкой потянулся к буханке. Хьюитт продолжал разговаривать с доктором, краем глаза внимательно наблюдая за поведением француза. Буханка была обычной прямоугольной формы в виде кирпича. Мужчина добрался до хлеба и тут же перевернул его нижней частью наверх. Затем он откинулся на спинку стула с довольным выражением лица, хотя его взгляд все еще был на­прав­лен на стол. Полицейский молча ухмыльнулся этому любопытному маневру. Врач собирался уходить, и Хьюитт проводил его до двери комнаты.

– Я так понимаю, вы не забираете его прямо сейчас? – спросил сыщик, когда они расставались.

– Мне понадобится час или два, чтобы организовать все, – ответил доктор, – вы хотите, чтобы он пока оставался в участке?

– Ненадолго. Мне кажется, что в этом деле есть что-то любопытное, и, возможно, я смогу выяснить это, немного понаблюдав за молодым человеком. Это не займет много времени.

Хьюитт подал знак, чтобы хлеб унесли. Затем он придвинул маленький столик с ручкой и бумагой ближе к французу, как бы приглашая его выразить свои мысли на бумаге. Маневр имел свой результат. Мужчина пару раз окинул комнату невидящим взглядом, а затем начал переворачивать бумаги на столике. После этого он окунул металлическое перо в чернильницу и начал что-то чертить на отдельных листах. Хьюитт сделал вид, что не обращает ни малейшего внимания на парня, и целиком поглощен созерцанием висевшей на стене фотографии духового оркестра из полицейских. Но краем глаза он подмечал каждый крючок, оставленный подопечным на бумаге.

Сначала не было ничего, кроме бессмысленных каракулей и попыток написать какие-то слова. Потом появились наброски мужской головы и стула. На каминной полке стояли небольшие часы, видимо подарок полицейскому участку. Корпус часов был в форме подковы. Через некоторое время француз остановился на этом предмете, и начал делать грубый эскиз часов. Потом он отказался продолжать этот набросок и начал рисовать что-то другое. На листе один за другим появлялись случайные наброски и каракули, юноша делал их скорее механически, как бы играя ручкой, исследуя, как чернила ложатся на бумагу.

Он начал с левого верхнего угла листа, изрисовав его, пока не