Шрифт:
Закладка:
— Дядя Федос, ты выпил, что ли? Сроду и рюмки не подносил ко рту. Что же ты?..
— А, ладно, че-го уж!.. — едва ворочая языком, говорит он, садится рядом со мной. Долго молчит, но вот оборачивается ко мне, и глаза у него становятся тоскливые — и не смотрел бы — спрашивает: — Слышь-ка, а ведь это кто-то из мужиков подстроил мне на конюшне, а-а?.. С чего бы? Я понапрасну не обижал, а хотел, чтоб для их же пользы…
Жена на крыльце появляется, держа в одной руке чемодан, а другою подхватив пацаненка Митю. Федос Бесфамильный вскидывает руку, командует:
— Кру-у-гом, шаго-о-м ма-а-арш!..
Но жена, не взглянув на него, уходит.
ДЫМ НАД КУЗНИЦЕЙ
Семен Удальцов, фронтовой товарищ отца, скучает уже вторую неделю. Это вызывает сильное беспокойство у председателя колхоза. А скоро он делается темнее тучи, холодно здоровается с людьми. Малейший непорядок на конюшенном ли дворе, в гараже ли вызывает у него раздражение… А третьего дня сгоряча не разглядел, что перед ним уполномоченный из райцентра, а не Нюрка-продавщица, и выдал такое, что даже видавшие виды старики схватились за головы и, не сговариваясь, решили, что председателю колхоза не усидеть на своем месте… Но мы, пацаны, наблюдая за райуполномоченным, высказались в том роде, что все на этот раз для председателя колхоза кончится благополучно. Будь по-другому, райуполномоченный уже давно укатил бы из деревни или, на худой конец, не вылазил бы теперь с почты и днями висел на телефоне, требуя соединить с райцентром. Но этого не случилось. Видать, попался уполномоченный без царя в голове. Бывает и такое…
Ходит по деревне председатель колхоза темнее тучи, а следом за ним слушок бежит: «Семен Удальцов скучает…» Мужики стараются пораньше уйти из дома и заняться делом, опасаются, как бы председатель колхоза не нагрянул да не накричал… И даже деревенские бабы, во всякую пору горластые и шумные, и те присмирели, норовят обойти председателя колхоза стороною и не устают спрашивать у пацанов: «Ну, как там Семен? Скучает еще?..» — «Скучает, — отвечаем мы, с утра облепив неказистую избу с полуистлевшей крышей, в которой живет Семен Удальцов. — Лежит на кровати, глядит в потолок и вздыхает…» — «Вот беда-то!.. — огорчаются бабы. — Сенокос на носу, а он скучает. Отойдет ли? А что, как нет?..»
Отойдет. Не впервой уж скучает… Вон и в прошлом году дней пять не вылезал из дому, и опять же в самый канун сенокоса, когда надо отлаживать сенокосилки да конные грабли и когда без Семена Удальцова не обойтись. Уж и просили его, и уговаривали, а все без пути… Отчаявшись, председатель колхоза пошел к моему отцу, чтоб повлиял на Семена Удальцова. Вспомнил, что тот является отцу фронтовым товарищем. Нелегко председателю колхоза просить отца. Человек он самолюбивый и гордый и привык все делать своими руками. Но, думаю, и нынче ему не обойтись без отца. День-другой походит по деревне, а потом явится к нему: помоги, сделай милость… И отец будет долго смотреть на председателя колхоза и делать вид, что не слышал о переполохе, который не оставил никого равнодушным на деревне. Но, в конце концов, помучив председателя, согласится помочь и пошлет меня за своим фронтовым товарищем.
Все так и происходит. Семен Удальцов долго отнекивается: отстань, пацан, пока не схлопотал по шее, — но все же поднимается с кровати и вот уже сидит подле отца, широкогрудый, в линялой солдатской гимнастерке, с маленькими печальными глазами, глядит, как тот проверяет школьные тетради, потом спрашивает:
— Ну и что?..
— А ничего… — помедлив, отвечает отец.
— Вот и я думаю, ничего, — словно бы обрадовавшись, говорит Семен Удальцов. — Зря стараешься. Не выйдет из твоих огольцов Ломоносова.
Отец поправляет на носу очки и, с усмешкой посматривая на приятеля, говорит:
— Выйдет другое.
— Вот! Вот!.. — обижается Семен Удальцов. — Ты еще скажи про ветеринаров да зоотехников. Давай уж, воспитывай!..
Я подвигаюсь к ним вместе со стулом, знаю, сейчас начнется самое интересное. И не проходит и минуты, как Семен Удальцов и отец, кажется, позабыв обо всем на свете, начинают говорить о недавнем… «А помнишь, как фашист бил в тот день — головы не поднять. Но мы пошли, злые, как черти…» — «Если бы не помнить».
Я сижу закрыв глаза и вижу опаленную войной землю. Большая, истерзанная снарядами, лежит она и уж, кажется, мертва и не напоит раскаленный воздух живым ароматом берез и сосен, не притянет к себе ускользающее, черное от разрывов небо. Но нет, находит силы и дальше жить, и вот уж на лесных полянах расцветают голубые цветы, и маленькие, в розовых цыпках, руки тянутся к ним…
Я слушаю, как отец и Семен Удальцов говорят о войне, и чувство, горькое и томительное, растет в душе, а скоро сквозь него пробивается недоумение, и я хочу спросить: зачем нужна эта война и кто придумал ее?.. И вроде бы спрашиваю, потому что глаза у отца становятся тоскливыми, а в глазах у Семена Удальцова появляется что-то скорбное и тревожное, и он говорит:
— А не пора ли тебе, пацан, пойти поиграть?..
«Нет, не пора…» — хочу сказать я, но молчу. Смотрю на Семена Удальцова и догадываюсь, о чем он теперь думает, глядя на меня. А думает он, как не раз уж бывало прежде, о самом тяжелом, что принесла с собою война, — о детях, что рано взрослеют. Не по душе ему это, ох как не по душе!.. «Каждому овощу свой срок», — считает он и морщится, когда вдруг замечает у пацанов свое понимание жизни. Я теперь знаю, жила в нем искони сибирская, рожденная неохватностью нашего края несуетливость, которая нынче почти не знакома жителям больших городов и которая предполагает извечное: поспешай с оглядкою… Но тогда я не мог знать этого и, случалось, сердился на Семена Удальцова. «А что, пацаны, он за дураков нас принимает?..»
Но вот что непонятно: эта несуетливость в его характере тесно уживалась с чем-то другим… И это другое иной раз брало верх, и тогда мужики качали головами. Стоит, к примеру, Семену Удальцову увидеть бесхозную машину, как нападает на него волнение, он крутится подле нее, оглядывает со всех сторон, вздыхает: «Ну, чего она тут стоит, а?.. Места, что ли, другого нету?..» И хорошо, если Семен Удальцов
