Шрифт:
Закладка:
– Ну папа! Вот побриться мне не помешает. Поможешь?
– А то! Операция-то во сколько?
– Сергей Михайлович сказал, что возьмут третьим. Мне бы и душ принять.
– Сейчас доковыляем. Костылики у медсестры попрошу и сходим в душ. Помою тебя, побрею…
Голова с непривычки кружится, когда я принимаю вертикальное положение. Зажмуриваюсь, прогоняя темноту перед глазами, и крепче сжимаю рукоятки костылей. Нога больно пульсирует, спина побаливает, но я решительно ступаю, наплевав на слабость и боль. Головокружение сбивает с ног, пот льет ручьем… Отец поддерживает меня и ведет в душ.
Блаженство от горячей воды, льющейся на голову, преобладает над дикой болью в лодыжке. Кости словно царапают изнутри мышцы.
– Как девчонка ты, сынок, у меня. Дай хоть в хвост твои кудри соберем?
– Пап, да ну тебя! – отмахиваюсь, скользя бритвой по огрубевшим и заросшим щекам. Я вправду похожу на Ди Каприо из «Выжившего».
Сергей Михайлович приходит за мной в двенадцать. Просит поставить подписи о согласии на оперативное вмешательство, говорит об осложнениях наркоза и риске переливания крови. Мне бы впору усмехнуться в ответ и сказать что-то философское – «в одну реку нельзя войти дважды» или «снаряд два раза не попадает в одну воронку», но я благодарно киваю и подписываю…
Над головой кружится цветной калейдоскоп – белый больничный потолок, светло-зеленые кафельные стены, лица врачей, яркие лампы. Я считаю до десяти и… засыпаю, отдавшись в заботливые руки.
* * *
– Тише, Федька, тише, родной. Не кричи.
Разлепляю глаза и вижу смазанное лицо папы. Что, уже все?
– Пить… – с трудом шевелю губами. – Уже все?
– Федька, ты так кричал! Больно, сынок?
– Больно. Ужас, как стыдно. Не помню ничего. Я кричал? А времени сколько, пап? – ворочаюсь и оглядываю палату.
– Седьмой час, сынок. Не только кричал – ты пел.
– О боже, а что? Надеюсь, не любимые бабулины песни про Щорса и кровь на рукаве?
– Нет. Услышь меня… Сквозь ветра вой и шум дождя, а… дальше не помню. Красиво так пел, сынок, я прямо заслушался. – Улыбается папуля, трогая мой лоб. – Температура есть небольшая. Есть уже можно, хочешь?
– Да! Быка съем. И чаю хочу, сделаешь?
Папа шлепает к тумбочке, включает допотопный чайник, достает пакетики и банку варенья. Я пью сладкий чай и свежий, неизвестно откуда взявшийся бульон. Закрываю вновь отяжелевшие веки и под шорох шагов и отцовские присказки проваливаюсь в забытье. Не знаю, сколько проходит времени, но просыпаюсь я от поглаживаний по щеке. Таких знакомых… Втягиваю носом воздух, пропитанный запахом цитрусовых духов. Кожей чувствую ее… Похоже, мне это снится! Так не хочется прогонять сладкий сон и открывать глаза… Сталкиваться с реальностью, в которой ее нет…
– Варя… – протягиваю хрипло и все-таки открываю глаза.
Она плачет. Бросается на мою грудь и тихо плачет, что-то лепечет бессвязно, а потом целует меня в щеки и лоб. Перебирает мои отросшие кудри и смотрит прямо в глаза.
– Я в раю? – улыбаюсь, морщась от нарастающей боли. – Это правда ты?
– И я в раю, Федь. Потому что без тебя… ад. Федька я…
– Молчи, пожалуйста. Я не хочу, чтобы ты меня жалела или…
– Я люблю тебя, дурак! – взрывается она. – Федька, я… Даже если я не нужна, и ты меня разлюбил… Знаю, наверное, я заслужила. Но… Я. Тебя. Люблю. – Всхлипывает она, напряженно ожидая моего ответа.
Худенькая, бледная, измученная… Такая же, как и папка мой. Варька меня ждала, и скрин, что прислала Лика – недоразумение или ложь… Не хочу строить догадки, но вопрос все же срывается с губ.
– Варь, это же не из-за… травмы и моего положения.
– Федь, я не знала о скрине. Лика сама отправила эту… гадость с моего телефона на свой. Я никогда бы не стала так говорить, и ты… – Варька бледнеет и хватает воздух ртом. – Я… тебя… ждала.
– Господи, Варь… Я не хотел оправданий. Варька, я… Ты мне больше жизни нужна. Я… дурак, что завел этот разговор. Варь… тебе плохо? – мычу, пытаясь подняться на локтях.
Она тянется ладонью к стоящей на тумбочке бутылке и жадно пьет. Смахивает со лба испарину и ложится на мою грудь. Часто дышит, поглаживая мои волосы. Не думал, что «девчачьи» кудри так ей понравятся. Мои руки ложатся на ее дрожащую спину, гладят плечи, зарываются в волосы. Приподнимаю Варькин подбородок и целую пересохшие губы. Тыкаюсь, как слепой котенок в ее соленые от слез щеки, веки, лоб…
– Пообещай, что больше никогда не исчезнешь? – оторвавшись от меня, шепчет Варя.
– Обещаю.
– Ты веришь мне, Федь?
– Да, – тянусь, чтобы поцеловать, но она отстраняется и напускает на лицо серьезный вид. – Что, Поленкина? Ну да, я тебе верю. Верю, Варюха… И очень-очень люблю…
– Даже если и не любишь, тебе от меня не отвертеться, Горностай. – Категорично произносит она.
– Да? Смелая, значит?
– Федька, не знаю, как сказать… Хорошо, что ты сейчас лежишь.
– Говори уже, Поленкина. – Закатываю глаза и тянусь к девчонке загребущими лапами.
– Я беременна. У нас двойня.
Молчу, ошарашенный новостью и опьяненный внезапно охватившей меня радостью. Подумать только – я отец! В бурлящую радость вихрем врывается страх – что, если бы я погиб? И стыд, спящий где-то на задворках сознания, бесцеремонно поднимает голову – я не отвечал на ее сообщения, игнорировал звонки и вел себя, как обиженный маленький мальчик. Легко поверил в хитрость той, что так меня хотела… Позволил кому-то управлять нашими судьбами, как марионетками. Сам чуть все не разрушил из-за своей гордости! Черт!
– Федь, ты молчишь? Понимаю, я виновата сама… Напортачила с таблетками.
– Варька, любимая, прости меня. Я вел себя… Черт, я как увидел дурацкий скрин, у меня такая пелена перед глазами всплыла. Я сгинуть в этой тайге хотел, веришь? Потому что… без тебя…
– Федь, я тебя люблю.
– Музыка для ушей, – улыбаюсь, крепко обнимая ее. – Ангельское пение.
– Всегда теперь буду говорить, – смущается она. Тянет мою ладонь и кладёт на свой еще совсем плоский животик. – Пока нет ничего, но… мне хочется, чтобы малыши тебя почувствовали.
– Варька, –