Я дернула головой.

Раздражает меня эта женщина. Даже не видом своим и голосом, скорее вот этой суетой, спешкой. Она ж не в госпиталь пришла, где осталось тело дочери, а сюда вот.

И не любовь ей двигала – жадность.

Чтоб её…

Двор был кошен с одной стороны, и как-то неровно, будто клочьями. От порога, обозначенного парой плоских камней, уходила дорожка к сараю, по которой я и двинулась. Скотина и вправду имелась. Земля за оградкой была перерыта, а из сарая выглянула тяжелая свиная голова. И скрылась в сарае же.

Жарко.

Чуть дальше, не рискуя далеко забраться на свиную территорию, копошились в грязи куры.

Дорожка вела дальше.

Небольшой огород. Аккуратные грядки. И прополото все. Иные и вовсе очищены, что от сорняков, что от ботвы. Морковка частью выкопана, как и картофель, которого немного. Вдоль забора вытянулась грядка с круглыми головами капусты. Меж ними то тут, то там торчали зеленые палки укропа.

Чисто.

И дом тоже, пусть старый, чуть покосившийся, но ощущения развалины не производит. Вон, за темным стеклом видны занавесочки. А на лавке примостилось ведро, наполненное до краев. На глади воды покачивался желтый лист. Под лавкой нашлись тазы. Пара горшков висела на ограде. А рядом с ними – вычищенный, вывешенный сохнуть половик.

Кому понадобилось убивать эту женщину?

Зачем?

- Зима, - Тихоня вынырнул из зарослей малины и поманил меня рукой. – Сюда иди.

Я и подошла.

- Это Татьяна Сергеевна, - Тихоня вытащил из зарослей сухонькую старушку в белом платочке. – Соседка…

- Зима, - сказала я. – Стало быть, вы знали Ингу?

Татьяна Сергеевна разглядывала меня пристально, явно раздумывая, достойна ли я беседы, но после вздохнула, кивнула и осенила себя крестом.

- Упокой, Господь, душу её… натерпелась, страдалица… там вон калиточка есть, только проволокой замотана. Это Инга замотала. Вот что за имя-то? Дали дитяти нерусское, с того все беды… ты иди-ка, калиточку отвори. Не дело это… а после уж, как поговорите с окаянною, так и ко мне заглянете. Я чаю вон поставлю, ежель дров наносит кто…

- Тихоня?

- И наношу, и поколю, и вовсе помогу, чем надобно…

Что ж, соседка – это хорошо, а та, которая говорить готова, и без того лучше. Конечно, сомневаюсь, что скажет что-то новое, но…

Любая информация важна.

Я вернулась к Бекшееву.

- Я ж её так любила, так любила… - Мария уже причитала, но вот не слишком-то искренне, без души. – А она… из дому ушла… про мать родную забыла! Я уж ей-то…

У Бекшеева на лице застыло выражение глубокой тоски и почти даже отчаяния.

- Вы, - сказала я, оборвав очередной виток причитаний, - идите. Потом вызовем в жандармерию, показания запротоколируем.

Одинцову только надо будет позвонить, сказать, что его затея не удалась, и что копать надобно здесь, а не у Каблуковых. И что чуется, Каблуковы, конечно, еще те гады, но…

Женщина умерла ночью.

А ночью Каблуковы находились в вагоне поезда, стало быть, к этой вот смерти они не причастны. Ну и раз так, то, может статься, что не причастны и к предыдущим.

Нет, можно, конечно, предположить, что они с кем-то договорились, обеспечивая себе хитровыдуманное алиби, но, как по мне, не тот случай.

- Идите, - подтвердил Бекшеев, явно выдохнув с облегчением.

Мужички переглянулись и запрыгнули на телегу. А вот Мария явно не спешила уходить. Она губы вытягивала, надувала щеки, хмурилась и корчила престранные рожи Якову, который делал вид, что смысла сей пантомимы не понимает.

- Когда за вещами можно будет приехать? – мрачно осведомилась Мария. – А то ж заявится сейчас… куркуль… скотина… сволочь!

Она явно нашла того, на кого будет безопасно выплеснуть свой гнев.

- По завершении расследования, - ответил Бекшеев.

- А…

Бекшеев развернулся и неспешно, аккуратно ставя ногу, двинулся к дому. Наверное, эта женщина хотела сказать что-то еще. Подозреваю, у нее было много слов запасено, но к ней подскочил Яков, что-то торопливо зашептал и она замолчала.

- Узнал что-нибудь?

- Ничего толком. Она – хорошая мать, покойная – неблагодарная дочь, которая променяла родную матушку на постороннего мужика. А муж покойной – убийца и сволочь. Конкретики – никакой.

- Там Тихоня соседку отыскал. Точнее нашел с ней общий язык. Думаю, она расскажет чуть больше.

А дверь в дом не заперта. Замок имеется, лежит вон под лавкой, и Бекшеев наклонился, чтобы поднять. Ключ на веревочке. К веревочке прилипли травинки и комочки земли.

Подозреваю, ключ хранился тут же, под камнем или лавкой, или в еще каком укромном, но простом месте.

А вещи не поставили на место. Что-то бросили в сенях, причем раздраженно, отчего узлы развязались, вываливая содержимое. Пара подушек, прямо в наволочках. А вот и одеяло, скрученное, кое-как перевязанное платком. И второе тоже. Покрывало и кучка постельного белья.

Кажется, скатерти пестрым ворохом.

Что-то еще, обыкновенное, домашнее. И мне становится стыдно. Не только мне. Бекшеев мрачнеет, сует пальцы под воротничок, словно ему душно стало.

- Не понимаю, - говорит он, осторожно переступая через раскиданную обувь. Женская. И мужская тоже. – Они… собирались забрать это… не деньги, а…

Я подняла белье.

Как-то нехорошо, если и дальше валяться будет.

Пол на кухне земляной. Белая печка. Веревочка, натянутая поверху, и на ней – полотенчико. Надо же, то ли не заметили, то ли побрезговали. А вот узел с кастрюлями бросили прямо посреди кухни.

- Не понимаю, - снова повторил Бекшеев.

Распахнутый шкаф. Дорожка просыпанной муки.

- Как будто… мародеры…

- Мародеры и есть.

А вот крупы не вернули. В шкафу пусто, ни муки, ни гречки, ни пшена. А ведь у самой плохой хозяйки что-то да будет. Сухая горбушка хлеба спряталась за банкой с солью.

- Неужели оно того стоит? – Бекшеев поднял тряпицу, которая оказалась вязаною салфеткой.

- Стоит… в деревне все стоит. Белье вот… покупное белье дорого, а если еще вышивкой украсить.

Я поставила стопку на лавку.

- Новое, к слову, можно подарить кому-то. Например, на свадьбу…

- Это же…

Белье покойницы? Далеко не всех это смутит. Скорее наоборот, мало кого смутит. Особенно, если вслух не говорить, не заострять, так сказать, внимание.

Я осматривалась. Чисто здесь. Светло и красиво по-своему. На стене не иконы, но