— Тоже.

— Какого цвета вчера были деревья в саду?

— Не вчера, а три дня назад. Зелёного. Потом — снова серого.

— А комната? Вы обратили внимание — цвет комнаты сразу после сада?

— Желтовато-зеленоватого. Цвет, да, уверен, желтовато-зеленоватый. Пожалуй, как цвет лакокрасочного покрытия внутри кабины моей «Сверхкрепости».

— Как называется это покрытие? Вспомните ваш «Боинг»… Итак?..

— Его название… Покрытие называется… Interrior Green.

— Как окрашивалась «Сверхкрепость» снаружи?

— Моя уже никак. Имела натуральный цвет полированного алюминия. Когда поняли, что «Боинги-двадцать девятые» на высоте, в стратосфере, демаскируются своими же инверсионными следами, то от окраски снаружи отказались и выиграли в весе, лётных качествах и стоимости огромного самолета.

— Какие ещё цвета вы знаете? — Госпожа Одо, как и три дня назад, видимо, решила гнать меня без передышки. Она раскачивала меня, как лодку. Надо быть настороже.

— Я уже говорил — серый.

— Какого цвета апельсины?

— Золотистые. И оранжевые.

Вопрос — ответ, вопрос — ответ, беспрерывно, безостановочно. Меня немного удивило, что я выдерживаю такой темп: говорил почти не думая, словно за меня отвечал настроенный на гонку или пальбу очередями словомётный автомат.

— Кто такая Инара? Та хорошая знакомая, что с тремя родинками на левой лопатке…

— Я Такую не знаю. Такая — это имя? Нара — город в Японии — вы о нём? Наша цель.

Госпожа Одо раздумывала несколько секунд, затем вновь задала вопрос, и гонка продолжалась.

— Вы чувствуете боль после ранения?

— Да.

— Куда вы были ранены?

— В грудь и живот.

— Вы в этом уверены?

— Да.

— А висок? Правый висок?

— Я знаю, что он заклеен, но он не должен болеть. Я не был ранен в правый висок.

— Пожалуйста, покажите на груди и на животе, куда вы были ранены.

Я поднялся, расстегнул пижаму и показал.

— Вас не удивляет, что здесь ничего нет? — спросила госпожа Одо. — Следов ранений здесь на вашем теле нет.

— Не удивляет, — спокойно ответил я. — Самолёт прошили с левого борта. У меня болит в левом подреберье и левом боку — вот здесь и здесь. Hier und da, как сказал бы немец. Здесь и тут. Раны зажили — боль осталась. Наверное, на погоду.

И подумал: «Если она полагает, что меня должно взбесить её обращение со мной, как со стремительно глупеющим человеком, пусть думает что угодно. Пускай тогда лучше уж моё равнодушие выводит её из себя. Но не могу же я издеваться над нею. Она, похоже, искренна. Не достаточно ли ей, чтобы оградить себя от моих дерзостей?»

— Вы вспомнили, что сбросили лётный шлем себе на колени непосредственно перед аварийным приземлением на МиГе? — с нажимом, с ощутимым психологическим давлением спросила госпожа Одо, снова усаживая меня лёгким касанием и отходя к окну.

— Когда вы об этом сказали — вспомнил. У меня был плохой обзор вперёд и вправо, помутнело стекло. Мне пришлось заглядывать вперёд с левой стороны. Шлем мешал прижать голову к стеклу. Голова была повернута влево, поэтому при жёстком, грубом касании земли меня бросило вперёд, я сильно ударился правым виском о приборную панель.

— На машине Стаха после лучевого воздействия тоже помутнело стекло. Оно способно защищать экипаж от жёстких ультрафиолетовых лучей на больших высотах? Стекло специальное?

— Естественно.

— На боевой машине Джеймса стекло фонаря кабины предохраняет и от лазерного излучения, — заметила как будто для себя госпожа Одо. — Почему у вас оказалось такое слабое стекло? Что ещё вы могли бы рассказать о полёте на МиГе?

— Каком полёте? Больше ничего вспомнить не могу. — Я действительно не понял смысла её вопроса.

— Сколько вам лет? — неожиданно спросила госпожа Одо.

— Не знаю. Я не стар? Это связано со временем? Века, месяцы, эпохи. Дни, недели, сутки. Год. А какой сейчас год?

— Две тысячи десятый по вашему счёту, — торжественно, как показалось мне, ответила госпожа Одо, и я подумал, что она не лжёт. Ничему другому я не поверил бы настолько всерьёз, как поверил неожиданно прозвучавшей в её голосе торжественности. На цифры года я не обратил внимания, уж очень большими они были, и я не смог вспомнить моего года рождения, а вот торжественность глубоко поразила меня. Ведь это была едва ли не первая эмоциональная окраска слов, звуков, вышедших из уст госпожи Одо.

— Я родилась при императоре Хирохито, за девять лет до наступления ныне длящейся эры Хэйсэй, и сейчас мне тридцать один год, — сказала госпожа Одо. — Вы знаете что-либо о нынешней эре?

Я задумался. Ответ я как будто откуда-то прочитывал. Решил ответить:

— Да, немного. Её название взято из старинных книг и легенд и означает: «Воцарение полного мира на земле и в небесах». Оправдалось оно пока частично и только в отношении Японии и ещё немногих стран, в мире малые войны были и остаются.

— Сколько лет вам? — повторила свой вопрос госпожа Одо.

— Тридцать… Почти, вы сказали, тридцать один?..

— Вы на год меня старше, вам в январе исполнилось тридцать два года, — мягко поправила она. — Здесь, у нас, в Японии, вы без малого полгода.

— Мне казалось, что только три дня… Где же я был всё это время? Хотя бы часть из этого выпавшего из меня времени…

— Вы были там же, где и сейчас. Здесь, у меня. Позже отвечу точнее. Вы двигались, лечились, ели, спали, но — вы жили не своей жизнью. Почти полгода вы живёте одним-двумя эпизодами, по какой-то причине известными вам из чужой жизни. Но в рассказе своём вы допускаете маленькие неточности. Именно они и навели меня на идею, что всё, вами описываемое, никогда полностью не случилось в действительности.

Видите ли, все ваши рассказы — о жизни в каком-то из возможных параллельных миров. Так могло стать, но по каким-то причинам не произошло, не наступило. Мир многовариантен. Предположим, что мир реально прожил какую-то часть времени по одному свершившемуся из множества вариантов. Реализовал вектор по одному из возможных направлений развития. Остальные не наступили. Остались в виде не свершившегося плана, в виде невостребованной информации, оставшейся во Вселенной. А вы её откуда-то считали и приняли за состоявшуюся реальность. Потом мир повернул и прожил какое-то время по вектору свершившегося варианта из другого пучка возможных развитий. И так далее. Вы верите мне?

— Да. Но это ровно ничего не значит.

Госпожа Одо что-то произнесла на непонятном мне языке, но не по-японски. Замолчала, вопросительно глядя мне в глаза и ожидая ответа.

— Я не понимаю вас, — предупредил я.

— Не понимаете по-русски? Снова не понимаете? — Она будто бы удивилась.

— Не понимаю, нет, ничего не понимаю, — подтвердил я. — Говорите со мной по-английски.