Его слова вывели молодого фламандца из оцепенения. Он встал и во весь свой рост выпрямился перед дознавателем, который как будто уменьшился в размерах.

– И речи быть не может. Я выдержу. Лучше мне остаться со своими.

Сама мысль провести ночь в госпитале, один на один со своей болью, да еще среди чужаков, казалась ему сейчас невыносимой.

Представитель закона на мгновение заколебался, оценивая великана-солдата и его решительный вид, потом пожал плечами и удалился.

Им пришлось задержаться еще на некоторое время, чтобы заполнить документы, после чего они получили разрешение вернуться в казарму. Перед уходом врач дал Льето транквилизатор, чтобы тому было легче заснуть. Льето его сразу проглотил. Через пять минут ноги у него стали слегка заплетаться, а когда они добрались до каюты, он уже спотыкался на каждом шагу. Энгельберт помог ему раздеться и уложил в койку. Он и сам постоянно зевал, но все-таки держал брата за руку, пока не убедился, что тот ушел в долину снов.

Теперь только ровное дыхание спящих нарушало молчание, которое Танкред и Энгельберт хранили уже пять минут. Глядя в пустоту и пытаясь осознать события последних часов, они сидели за столом в центре каюты. Внезапно Энгельберт потянулся так, что хрустнули суставы, и поднялся со стула:

– Больше не могу. Пора и нам по койкам.

Танкред тоже распрямился, но не встал. Его лицо выражало явную озадаченность.

– Скажи-ка, – произнес он медленно, – что ты об этом думаешь?

Несколько секунд Энгельберт стоял, как будто не реагируя, потом оперся о спинку стула.

– Не знаю… Как ни посмотри, мерзкая история. Насколько я знаю Льето, он выдержит удар и сделает вид, что ничего не произошло. Но еще долго будет страдать.

Танкред кивнул:

– Да, вероятно. И ему вовсе не станет легче оттого, что завтра весь полк только об этом и будет говорить. К тому же я уверен, что все увидят в этом происки дьявола…

Некоторое время Энгельберт хмуро смотрел на него.

– Не знаю почему, но мне кажется, будто ты думаешь, что ее смерть была не случайной.

Танкред взглянул ему прямо в глаза. Несмотря на усталость, его сознание работало ясно и четко.

– Ты же слышал мнение эксперта: ее убил мощный электрический разряд.

– И что?

– И ничего. Просто у меня в голове концы с концами не сходятся. Не исключено, что завтра мы получим простое объяснение, но пока мой инстинкт подсказывает, что все не так очевидно.

– Твой инстинкт? Ты у нас теперь дознаватель? Что тебя смущает в этой истории?

– Ну, например, объясни мне, как можно умереть от удара током посреди помещения, где нет ни единого источника электричества?

Он помолчал, но Энгельберт, устало глядя на него, только приоткрыл рот от удивления. Все так же шепотом, чтобы не разбудить остальных, Танкред сам ответил на свой вопрос:

– Очень может быть, что после ее смерти тело переместили.

Энгельберт впал в задумчивость:

– Возможно… Но зачем?

Танкред представления не имел, почему его интуиция подсказывала ему, что ни о каком несчастном случае здесь речи нет. Напрасно его разум изощрялся как мог, ему не удавалось придать этому ощущению форму конкретной мысли.

– Может, чтобы скрыть сам факт преступления… – наугад предположил он, глядя куда-то в пустоту.

Он словно размышлял вслух.

– Преступление? Честно говоря, Танкред, шел бы ты лучше спать, тебе это еще нужнее, чем мне! Ведь не думаешь же ты, что ее убили?

– Не знаю. На данный момент нельзя утверждать обратное.

– Зачем? Кому могло понадобиться убивать Вивиану? И почему таким способом?

Продолжая говорить шепотом, Энгельберт попытался повысить тон и в результате заговорил голосом одышливого старика.

Танкред поднял руки в знак того, что сдается:

– Понятия не имею… Может, она стала свидетельницей чего-то подозрительного или услышала компрометирующий кого-то разговор. Да что угодно могло случиться. По правде сказать, вся эта история не только трагическая, но и по-настоящему странная.

– Еще бы не странная! Бедняжка вся обуглилась, такое не каждый день увидишь!

Танкред продолжал, словно не услышав замечания Энгельберта:

– Кое-кто утверждает, что на борту творятся странные дела. Согласись, что случившееся с Вивианой относится именно к этой категории событий.

– По мне, что действительно странно, так это речи, которые ты ведешь последние пять минут. Что у тебя на уме, когда ты говоришь такое?

Какой-то шум заставил Танкреда резко обернуться: наверное, кто-то из спящих пошевелился во сне, но сейчас все опять было спокойно. Он подождал несколько секунд, чтобы удостовериться, что никто ничего не услышит, а потом, порывшись в кармане, достал найденную несколько часов назад в «Единороге» листовку. Развернул ее и протянул Энгельберту:

– Нашел сегодня вечером. Похоже, кое-кто располагает сведениями, которые приводят к подобным выводам.

Разглядывая бумагу, Энгельберт нахмурился:

– Я принципиально не доверяю такого рода писулькам. Легко бросаться туманными обвинениями, не приводя доказательств. Это просто пропаганда… или контрпропаганда, если тебе так больше нравится.

В данном случае Танкред был вынужден признать, что друг прав. Вообще-то, он и сам разделял такой здравый подход. Однако эта маленькая, плохо отпечатанная прокламация его тревожила. В обычное время он не обратил бы на нее никакого внимания, но сейчас она возбудила его любопытство. Тут он перехватил осуждающий взгляд Энгельберта и неожиданно почувствовал себя дураком. С каких это пор он, метавоин безупречной честности, прислушивается к жалким сплетням и черпает информацию из сомнительных листовок?

– Ладно, ладно, ты прав. То, о чем здесь говорится, конечно же, никак не связано со смертью Вивианы. Должно быть, из-за того, что эта бумажка попалась мне как раз перед трагедией, на меня и нашло затмение.

Вернув ему листовку двумя пальцами, словно это какая-то грязная заразная дрянь, Энгельберт принялся расстегивать рубашку, чтобы сменить ее на простую футболку, в которой обычно спал ночью.

– А главное, я думаю, что наши мозги устали не меньше нас самих. Если хочешь знать мое мнение, в такой час уже никто не способен рассуждать здраво.

Танкред кивнул и тоже наконец поднялся со стула, чтобы пойти к своей койке.

И спустя недолгое время они присоединились к когорте спящих, с трудом пробираясь в мире, состоящем из снов, взбудораженных отголосками прошедшего дня. В общей каюте номер 48–57 воцарился покой, как в детской комнате глубокой ночью.

Однако через полчаса в темноте что-то зашевелилось. Какой-то силуэт поднялся с койки, торопливо накинул одежду и, держа башмаки в руках, чтобы не шуметь, выскользнул из каюты, никого не разбудив.