Впрочем, невезение было относительным: публикация «Полутораглазого стрельца» стоила Лившицу жизни. А Пунин пока что продолжал работать…

Но «революция» так просто не отпускает. Повторный арест произошел в 1935 году, Пунина вновь выпустили на свободу через короткий срок.

Об этом времени Пунин мог бы сказать словами своего давнего знакомого Мандельштама: «Мне на плечи кидается век-волкодав, / Но не волк я по крови своей: / Запихай меня лучше, как шапку, в рукав / Жаркой шубы сибирских степей». Пунин, вероятно, знал это стихотворение, написанное в 1931-м. Оно стало пророческим для многих, в том числе и для Пунина, не говоря уже о его авторе.

Николай Пунин за письменным столом в своем кабинете в Фонтанном доме. Архив наследников Н.Н.Пунина. 1932

Критика Пунина за формализм в 1940-е годы превратилась в травлю, особенно после постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград». У него были персональные гонители. Имена их известны. Не без их непосредственного участия состоялся третий арест в 1949 году. Смерть настигла Пунина в августе 1953-го в лагерном поселении Абезь Воркутинской области. Так революция завершила свои отношения с одним из самых умных, тонких и зорких историков искусства и художественных критиков России. По иронии судьбы Пунин на несколько месяцев пережил главного организатора всех преступлений тогдашней власти.

Современное понимание авангарда многим обязано Николаю Николаевичу Пунину. Без его пристального внимания к художникам-современникам (имел «камертон в глазу», как он сам утверждал), без его влияния на них история русского искусства ХХ века была бы другой. Для них он был внимательным учителем, ненавязчивым советником и увлекательным собеседником. Он открывал им многое, сам принимал участие в создании и развитии новых художественных идей. Это был редкий симбиоз критика и художника. Всё это мы читаем в его увлекательных мемуарах.

В пунинских мемуарах открывается еще одна грань его дарования – они написаны блестящим языком незаурядного писателя. Так, кроме ценного свидетельства прекрасной и одновременно страшной эпохи, мемуары обретают ценность подлинного литературного памятника.

Русский авангард Георгия Костаки

Имя Георгия Дионисовича Костаки неотделимо от русского искусства, а его коллекционерская деятельность сравнима с тем, что делали в начале XX века Третьяковы, Щукины и Морозовы. Разница лишь в том, что объект собирательства, который выбрал себе Костаки, находился под идеологическим запретом. Но, как известно, запретный плод сладок…

Костаки собрал огромную (более 2000 единиц) коллекцию русского авангардного искусства. В ней блещут имена всех великих авангардистов первой трети ХХ века – Казимира Малевича, Василия Кандинского, Марка Шагала, Михаила Ларионова и Натальи Гончаровой, Владимира Татлина, Любови Поповой, Павла Филонова, Александра Родченко, Эль Лисицкого. В ней собраны произведения и менее известных художников – Ольги Розановой, Ивана Клюна, Ивана Кудряшова и других.

Его коллекция могла бы стать (а фактически и была) первым и единственным музеем русского авангарда. Музеем, который составил бы славу русского искусства.

Но все сложилось иначе, хотя Георгий Дионисович и оставил, уезжая в 1978 году из России, в дар Третьяковской галерее бóльшую и лучшую часть своего собрания. Музея русского авангарда в России так и нет.

«Картины, которые я собирал, были для меня, что родные дети… В преддверии расставания я мучительно думал о том, что каждая вещь, которая уйдет от меня, – это часть меня самого и я буду чувствовать боль, как от кровоточащей раны». Так вспоминал Костаки момент своего отъезда из России. При этом он проявил спокойствие, удивительное для своего отчаянного положения – оставаться невозможно и опасно (не только в судьбе коллекции дело, ответственность за семью важнее), уезжать – трудно, страшно, наконец обидно (ведь он – патриот русского искусства, России). А ситуация действительно была крайняя – до самого последнего момента никто из членов семьи, да и сам Костаки, наверно, не верил, что все пройдет гладко.

Морока с отъездом длилась больше года. А развязка наступила неожиданно, когда один высокопоставленный дипломат попросил о помощи самого Андропова (!). Разрешение было получено, и уезжать надо было мгновенно. Условием отъезда была передача большей части коллекции Третьяковской галерее – это предложил сам Костаки еще в начале своих отъездных дел.

«Дележка», как назвал Георгий Дионисович процесс передачи вещей галерее, прошла тоже мгновенно. У Костаки было право выбора, и лучшие вещи, а стоимость их исчислялась миллионами долларов, он мог увести с собой. Но он рассуждал иначе: «Я спас большое богатство. В этом моя заслуга… Но картины должны принадлежать России, русскому народу!.. и я старался отдать лучшие вещи. И я отдал их».

Первая (и последняя на ближайшие 20 лет) выставка картин из собрания Костаки была устроена вскоре после передачи вещей. Однако на вернисаж Костаки не позвали и вообще экспозиция предназначалась не для широкой публики, а для участников музейного конгресса… С тех пор в Европе и Америке был устроен не один десяток выставок коллекции Костаки. И уж ни одна крупная выставка русского авангарда не обходилась без картин из его собрания.

В России же все было по-другому. Выставок не было. Картины, за небольшим исключением, оставались в запасниках. А вопрос о выставке коллекции в Москве так и не решался, хотя теперь из сферы идеологической он перешел в финансовую. Как бы там ни было, но выставка, устроенная в 1997 году в Третьяковке, не дала полного представления о коллекции, так как на ней отсутствовали вещи, увезенные в Грецию.

И в результате получилось так, что разделенная в свое время коллекция Костаки была собрана воедино всего лишь один раз – на выставке в Афинах в 1995–1996 годах – благодаря инициативе семьи и поддержке греческого правительства; потом выставка в полном составе поехала в Германию, после этого – в Финляндию, а в Москве оказалась в усеченном виде. Что ж, в свое время изгнали, теперь расплачиваемся…

Георгий Костаки в своей квартире на проспекте Вернадского. Москва. 1973

Скажут: «Легко ему было собирать то, чем в те годы никто не интересовался!». Но ведь чутье великого коллекционера в том и состоит, чтобы почувствовать, когда и что собирать. Тем более что Костаки начинал свою коллекционерскую деятельность совсем не с авангарда – в тридцатые годы начал покупать антиквариат, как человек, не лишенный торговой жилки (все-таки грек!). Потом увлекся старой голландской живописью, стал собирать иконы (половина прекрасной коллекции была им передана в музей древнерусского искусства имени Андрея Рублева). А к авангарду Костаки пришел только в послевоенные