тает на глазах; подходит вторая волна и тоже тает; затем третья волна смешивается с остатками первой и второй, а через некоторое время четвертая натыкается на то, что осталось от других»[431]. Он говорит о битве на Сомме 1 июля 1916 года, в которой по меньшей мере 21 000 человек погибли в течение первого часа, а возможно, нескольких первых минут сражения[432], а за первые сутки было убито 60 000 человек.

Пулемет изобрели американцы: Хайрем Стивенс Максим, янки из штата Мэн; полковник Исаак Льюис, выпускник Вест-Пойнта и директор Школы береговой артиллерии армии Соединенных Штатов; Уильям Дж. Браунинг, оружейник и бизнесмен; и их предшественник Ричард Джордан Гатлинг, справедливо считавший пулемет автоматической системой. «Он относится к другим видам огнестрельного оружия, – отмечал Гатлинг, – так же, как комбайн Маккормика относится к серпу или швейная машинка к обычной игле»[433]. Военный историк Джон Киган пишет:

Ибо самая важная особенность пулемета состоит в том, что это машина, причем машина весьма совершенная, подобная в некоторых отношениях высокоточному станку, а в других – автоматическому прессу. Как и станок, она требует настройки, которая позволила бы ей работать в требуемых, заранее определенных пределах; так, пулемет Максима настраивали… корректируя угол наклона ствола относительно неподвижного лафета и затягивая или ослабляя поперечный винт. Затем, подобно автоматическому прессу, если машину запустить при помощи простого выключателя, она начинает и продолжает выполнять свои функции с минимальным участием человека, самостоятельно производя необходимую для ее работы энергию и требуя для производительной работы в течение рабочей смены лишь устойчивой подачи сырья и небольшого повседневного обслуживания[434].

Пулемет механизировал войну. Артиллерия и газы механизировали войну. Они были оборудованием войны, ее инструментами. Но они лишь опосредованно являлись механизмом бойни. Главным механизмом были организационные методы – программное обеспечение, если использовать анахронистическую терминологию[435]. «Основным рычагом, – отмечает писатель Гил Элиот, – были законы о воинской повинности, благодаря которым на военную службу стало можно призвать огромное количество людей. И гражданские механизмы, обеспечивающие выполнение этих законов, и военная организация, превращающая массу людей в батальоны и дивизии, были основаны на бюрократии. Производством ресурсов, в частности оружия и боеприпасов, занимались гражданские организации. Перемещение живой силы и ресурсов на фронт и создание системы защитных окопов были заботой военных». Каждая из взаимосвязанных систем сама по себе была логичной, каждая из систем могла казаться обоснованной тем, кто работал в ней и проходил через нее. Как показывает Элиот, «разумно соблюдать законы; похвально хорошо организовывать; изобретение высокотехнологичного оружия свидетельствует о талантливости; спасение людей от массированных обстрелов путем помещения их в защитные траншеи представляется вполне логичным»[436].

Какова же была цель этой сложной организации? Если верить официальным заявлениям, она должна была спасти цивилизацию, защитить права малых демократий, продемонстрировать превосходство тевтонской культуры, проучить заносчивых британцев и так далее. Но те, кто оказался внутри ее, смогли разглядеть более мрачную истину. «Война стала неприкрыто механической и бесчеловечной, – понимает пехотный офицер, герой романов Зигфрида Сассуна. – То, что в первые дни было наборами добровольцев, стало теперь гуртами жертв»[437]. Солдаты всех фронтов независимо друг от друга осознавали свою жертвенную роль. Чем дольше затягивалась война, тем острее становилось это осознание. В России оно вылилось в революционный взрыв. В Германии оно порождало дезертирство и сдачу в плен. У французов оно приводило к бунтам на передовой линии. Среди британцев оно выливалось в уклонение от службы.

Какими бы ни были ее объявленные цели, итоговым результатом сложнейшей организации, бывшей эффективным программным обеспечением Первой мировой войны, стало производство трупов. Генералы воображали, что это, по сути дела, промышленное предприятие представляет собой «стратегию войны на истощение». Британцы старались убивать немцев, немцы старались убивать британцев и французов и так далее – эта «стратегия» настолько нам теперь знакома, что кажется почти что нормальным положением вещей. Для Европы до 1914 года в этом не было ничего нормального, и никто из облеченных властью не ожидал возникновения чего-либо подобного, несмотря на новаторские уроки американской Гражданской войны. Как только появились траншеи, заранее вырытая длинная могила (как назвал их с горькой иронией Джон Мейсфилд)[438], война зашла в тупик, и производство смерти стало важнее любых рациональных соображений. «Машина войны, – пишет в заключение Элиот, – основанная на законах, организации, производстве, перемещении, науке, технической изобретательности, производившая по шесть тысяч смертей в день в течение 1500 дней, была постоянным и реальным фактором, невосприимчивым к фантазиям и лишь в малой степени зависящим от человеческих особенностей»[439].

Никакое человеческое учреждение, подчеркивает Элиот[440], не было достаточно сильным, чтобы сопротивляться машине смерти. Новый механизм, танк, разрешил патовую ситуацию. Старый механизм, блокада, перекрыл поступление продовольствия и материальных ресурсов в Германию. Все возрастающая непокорность солдат стала угрожать безопасности бюрократов. Или же машина смерти работала слишком хорошо, как, например, во Франции, и ей стало не хватать сырья. Явились янки с закатанными рукавами, и за их спиной был континент, свободный от траншей, где деревья не были увешаны человеческими внутренностями. Война сгнила до полного прекращения.

Но машина смерти лишь попробовала огромный новый источник сырья – гражданское население, остававшееся в тылу. Она еще не обзавелась эффективным оборудованием для его переработки, только большими пушками и неуклюжими бипланами-бомбардировщиками. Она еще не разработала необходимые доводы в доказательство того, что старики, женщины и дети – такие же участники войны, как и вооруженные молодые мужчины в военной форме. Именно поэтому Первая мировая война кажется современному человеку столь невинной, несмотря на все ее тошнотворные мерзости и зверства.

5

Марсиане

Первая в континентальной Европе линия метро появилась не в Париже и не в Берлине, а в Будапеште. Длиной около трех километров, она была открыта в 1896 году и соединяла процветающую венгерскую столицу с северо-западными предместьями. В том же году был перестроен большой дворец Франца-Иосифа I, бывшего в одной из ипостасей монарха двуединой империи королем Венгрии; после этого расширения в здании стало 860 комнат. На противоположном от него берегу широкого Дуная возвышалось великолепное здание парламента, занимавшее несколько гектаров, – шестиэтажная каменная постройка в викторианском стиле с мансардами на крыше, ощетинившаяся неоготическими шпилями, которые окружали вытянутый купол в стиле Возрождения, поддерживаемый ажурными контрфорсами. Дворец находился в холмистой, тихой Буде, а парламент – к востоку от него, в равнинном и оживленном Пеште. «Конные дрожки», вспоминает это время венгерский физик Теодор фон Карман, катали «дам в шелковых платьях и сопровождавших их