Шрифт:
Закладка:
А рядом: о прыще на носу, ревматизмах (во множественном числе), боли в ногах, поносе, изжоге, чесотке, расширении жил, маленьком жаре, ломоте скул, крови носом, насморке, и ко всему – «тоска страшная», «тоска неодолимая».
Сильное беспокойство насчет насморка «усиливает ежели не физическую, то моральную болезнь (мнительность)». Знает, что – мнительность, но «нос все еще не чист, и я не спокоен». На другой день: «Все болен и боюсь». Наконец: «Убил зайца и фазана», но – «здоровье моральное и физическое еще не совсем хорошо».
«Я крепкого сложения, но слабого здоровья». Примечательно, однако, что слабое здоровье не мешает ему жить жизнью человека крепкого сложенья: участвовать в походах, охотиться, писать книги, обдумывать планы совершенствования себя и устройства своей судьбы на многие годы вперед.
Поражает скорость, с какой возникает болезненное состояние и затем сменяется здоровьем. Это и в поздние годы будет ставить в тупик окружающих, часто врачей. Только что страдал от тяжелого недомогания, едва не при смерти – и, не успевают оглянуться, снова уже на коне, в фигуральном смысле слова и в буквальном.
Записи на протяжении десяти дней на Кавказе: «Болезнь моя все усиливается» – «беспокойство о болезни» – «здоровье мое совершенно хорошо». Или – тоже на протяжении десяти дней – уже в Дунайской армии: «Здоровье мое нехорошо. Расположение духа самое черное. Чрезвычайно слаб и при малейшей слабости чувствую лихорадочные припадки» – «я очень болен» – «здоровье очень дурно» – «здоровье лучше» – «здоровье и расположение духа хорошо».
Эту свою особенность Толстой, может быть, наиболее точно обозначил словами: «Здоровье мое по обыкновению ни хорошо, ни плохо».
Глава 4
Деятельное участие
Дожидались доктора
Но Кавказ, армейская жизнь, жизнь на войне не могли не одарить Толстого обилием новых, необычных впечатлений, которые он тянется закрепить на бумаге и которые еще долго будут питать его замыслы («Хаджи-Муратом», «кавказской историей», по собственному его определению, писатель будет заниматься в последние годы жизни, «на краю гроба»).
Война – это физические тяготы, которые в благополучную пору и представить себе невозможно, это неизбежность ранений, увечий здорового человеческого тела, увечья, которому в мирных условиях редко найдешь подобие и которое на войне становится обыденностью, это зрелище смерти, постоянно рыскающей вокруг. Все это частью жизни, им проживаемой и воспроизводимой, приходит на страницы сочинений Толстого.
Ранение и смерть венчают первый же военный – кавказский – его рассказ «Набег».
Смертельно ранен юноша-прапорщик, только что выпущенный из корпуса и впервые участвующий в деле. Война была знакома ему лишь по мечтам, рождаемым его воображением. В мечтах он видел себя героем и в схватке непременно желал быть им. «Хорошенький прапорщик был в восторге; прекрасные черные глаза его блестели отвагой, рот слегка улыбался; он беспрестанно подъезжал к капитану и просил его разрешения броситься на ура». В конце концов он, выхватив шашку, и бросается без разрешения, когда надо было отступить, – и вот уже два солдата, держа под мышки, выносят его из леса. «Он был бледен, как платок, и хорошенькая головка, на которой заметна была только тень того воинственного восторга, который воодушевлял его за минуту перед этим, как-то страшно углубилась между плеч и спустилась на грудь. На белой рубашке под расстегнутым сюртуком виднелось небольшое кровавое пятнышко».
Сколько меткой, беспощадной наблюдательности в этой страшно углубившейся между плеч голове раненого.
Следом – небольшая, но емкая картинка из военной медицины.
«…Солдат вел худую, разбитую лошадь, с навьюченными на нее двумя зелеными ящиками, в которых хранилась фельдшерская принадлежность. Дожидались доктора. Офицеры подъезжали к носилкам и старались ободрить и утешить раненого…
Приехавший доктор принял от фельдшера бинты, зонд и другую принадлежность и, засучивая рукава, с ободрительной улыбкой подошел к раненому.
– Что, видно, и вам сделали дырочку на целом месте, – сказал он шутливо-небрежным тоном, – покажите-ка.
Прапорщик повиновался; но в выражении, с которым он взглянул на веселого доктора, было удивление и упрек, которых не заметил этот последний. Он принялся зондировать рану и осматривать ее со всех сторон; но выведенный из терпения раненый с тяжелым стоном отодвинул его руку…
– Оставьте меня, – сказал он чуть слышным голосом, – все равно я умру.
С этими словами он упал на спину, и через пять минут, когда я, подходя к группе, образовавшейся подле него, спросил у солдата: «Что прапорщик?», мне отвечали: «Отходит».
Портрет военного доктора написан не слишком доброжелательно. По мысли автора, он не находит правильного тона ни в разговоре с больным, ни в своих действиях подле него. Между тем, его действия, может быть, не заслуживают серьезных упреков. Еще не осмотрев раны, он пытается прежде всего успокоить пациента. Затем знакомится с характером ранения. Когда же видит, что дело безнадежно, отступает, не приносит раненому дополнительных страданий.
Но для Толстого суть эпизода – смерть. Человек живой, полный земных помыслов и стремлений, вдруг оказывается на рубеже перехода в иной, неведомый мир, на рубеже, где жива лишь душа, а тело, если напоминает о себе, то одной только болью. В эту серьезную минуту меняются многие основные понятия, представления, доводы «за» и «против», – приободряющие шутки доктора, бессмысленное медицинское вмешательство ложатся на душу умирающего лишним грузом уже оставляемого ею мира, приносят ей новые страдания, мешают в покое и прозрении совершить решающий шаг.
Без лишних слов
Представление Толстого о военной медицине откроется нам позже, когда окажемся с Львом Николаевичем в осажденном Севастополе. Здесь, в «Набеге», для писателя в центре эпизода, над которым мы задумались, не врач, а умирающий.
Рассказу о ранении прапорщика предшествует рассуждение автора о русском героизме, которому не свойственны громкие слова и эффектные жесты. Вот так же, без лишних слов и жестов, должен человек, по мысли Толстого, совершить великое дело смерти.
Через несколько лет он возьмется за рассказ (не закончит), который так и назовет – «Как умирают русские солдаты».
Чеченцы ранят в бою доброго, общительного солдата, известного в роте шорника.
«– Разве тяжело ранен?
– Вот же, навылет, – сказал он <ротный командир>, указывая на живот.
В это время за ротой показалась группа солдат, которые на носилках несли раненого.
– Подержи-ка конец, Филипыч, – сказал один из них, – пойду напьюсь.
Раненый тоже попросил воды. Носилки остановились. Из-за краев носилок виднелись только поднятые колена и бледный лоб из-под старенькой шапки…
Мы подошли взглянуть на раненого… Он, казалось, похудел и постарел несколькими годами, и в выражении его глаз и
