заключаются в следующих нескольких строчках.

„...Двигая по цинковому дну бассейнов своими привязанными лапами, они (лебеди) заставляли струиться животной жизнью великой природы эти лоснящиеся воды, мирные как материя.

Один из них, приподнявшись на половину, точно колоссальная ветка, зацветшая жидкими бриллиантами, свежесть которых уже начала проникать под перья, развернул великолепие своих крыльев и весь в ужасе от интенсивности этого апофеоза подделки издал нестройный крик, свой страшный крик реализма”.

Вот прием, который сам же дает о себе представление.

М. Эмери пред своими героями точно лебедь, бьющий крыльями перед декорацией оперы, лебедь, который своим нестройным криком возвращает вещам их настоящий смысл и значение.

***

Я мог бы увеличить число выдержек. На пороге каждой книги стоят вытянувшись во весь рост, Мечта и Жизнь лицом к лицу, измеряя друг друга взглядами. Между двумя символами бьется раздираемый Герой. Задыхаясь от недостатка воздуха в слишком далеко зашедшей цивилизации, он пытается реализировать мечты, воссоздавая реальность.

Роже, из „Мгновений пола” („L’Heure Sexuelle”), выбирает королевой своего сердца „бульварную девку”, но он претворяет ее, и она представляется ему Клеопатрой.

„О! Восток! Восток! — говорит он этой потаскушке, которая считает его сумасшедшим, — Восток! О, обожаемая Клеопатра! Изящная принцесса! нежная девушка, розовая ветвь...”

Изящная принцесса отвечает: „Сволочь!”

Верная жизни, эта грязная проститутка никогда не подойдет ближе к этому молодому человеку с глубоким сердцем, переставшему существовать, по признанию М. Эмери, „в тот день, когда пред этой девушкой, — реальностью, он выбрал мечту “.

Еще символ, непременно символ, — Роже один из „извращенных”.

Потаскушка двигается с неосознанной, предопределенностью к своей логической цели: сутенеру.

Жестокие уроки дает нам М. Эмери. Подтверждается лишний раз, что царство небесное принадлежит простым сердцам, которые следуют лишь своему инстинкту.

Героиня „Подпочвы” („В паучьих лапах”), Маргарита Давенель, немного бледна, „ведь девушки, ожидающие мужа, всегда бледнеют в ожидании ”

Она жила в местности, цветущей на поверхности, но с зачумленной подпочвой, и у нее самой под буржуазной внешностью и глянцем скрывалась глубина природы.

Она любит ужас и силу в этом анархисте Фульбере, который настолько свободный человек, что начинает бояться полюбить господина в своей любовнице. Она „постоянно колебалась между страхом скомпрометировать себя и желанием пережить какое-нибудь приключение.”

Дилемма: Природа и воспитание. С одной стороны — условности, с другой любовь „тот единственный, за которого не выходят за муж, но которого однако желают всем сердцем”. И М. Эмери прибавляет по этому поводу: „но как охотно выходили бы за них замуж, если бы природа была так же благосклонна к людям, как и к животным. Природа является подпочвой всякого общества.”

Да, прогрессу удалось создать видимость победы искусственного над естественным, приспособляемости над самопроизвольностью. Но как не прочна эта лакировка! Как тонок слой ароматов, которыми мы думаем прикрыть прекрасную гниль, откуда родится всегда девственная, вечно торжествующая жизнь!

„Головокружительный аромат гиацинтов и роз недолговечен... Понесет покойникам или аптекой... Из изумительной свежести молодых побегов должен неизбежно создаваться яд... Любовь это единственная почва, которую не улучшают...”

Вот, наконец, произнесено великое, искреннее слово!

Мне качнется, что М. Эмери завершает им целый цикл наивных идей, и что я присоединился бы к ним, если бы не попал на ложную дорогу в самом начале этого этюда.

М. Эмери хочет сказать, что загнанная, стесненная, сжатая законами, созданными мужчиной и представляющими в своей совокупности то, что торжественно величают „человеческим сознанием”, любовь все-таки, несмотря ни на что, остается единственным подтверждением того, что существовала природа, неравенство, истина, здоровье.

При этом выступает тщета тех поддельных. ценностей, которые разрушают социальное тело по мере того, как оно стареет, подобно тому, как разрушают болезни организм человека, по мере того как он ослабевает. Излишества цивилизации это — артерио-склероз человечества, и необходимо возвращение к невинности инстинкта, если мы хотим освободить себя от понятий абсолютного правосудия и совершенной справедливости, которые душат нас, ибо им не ведомы естественные законы, и которые делают из нас Маргарит Давенелей, Полей Эриков, Ройтлеров и Роже, то есть, целую армию неуравновешенных „извращенных”.

И М, Эмери указывает нам, что мы должны обратиться к женщине, которая, после крушения, одна представляет из себя возможную инстинктивную ценность.

В ней одной существует пережиток представления о силе. Одна она, удержанная на известном расстоянии от мозговых излишеств, могла сохранить смутный отблеск света отдаленных предков; она одна сберегла ту дозу животности, которая необходима человеку, если он хочет продолжать жить; она одна может возродить жажду борьбы и тем противодействовать выводам христианства: покорности Провидению.

Для женщины, как и для М. Эмери, слово „покорность” „представляется в виде человека, глядящего через отдушину погреба”. („L'Heure Sexuelle”). Для женщины, как и для М. Эмери, радость лишь в завоевании.

Фульбер в „Подпочве” („В паучьих лапах”) говорит грубо женщине, которой он хочет обладать: „Ты девственница? Я хочу этому верить. Ты красива, я это констатирую.”

Но он не согласен жертвовать собой, чтобы наслаждаться этой девственностью и этой красотой. Жертва есть признание в бессилии, она сбивает с пути деятельность и вызывает социальные недоразумения.

Фульбер предлагает сделку, которой руководит старый закон обмена: „Я хочу тебя, ты хочешь меня, соединимся! и я хочу чтобы мое наслаждение стоило твоего”...

Объявление войны покорности и жертве, этим христианским порокам; полное ниспровержение христианских ценностей.

Таким образом М. Эмери приняла участие в идеологической битве современности. Благодаря интуиции она создала философию. Она пустила в обращение ницшеанские идеи, раньше чем идеи Нитцше стали известны во Франции.

***

Я показал насколько М. Эмери представляет из себя искреннего до жестокости историка инстинкта. Теперь следует доказать, что она часто является поэтом, но это уже скорее дело ее самой, чем мое.

Где-то, кажется, в „Подпочве”, („В паучьих лапах”), опа так выражается об одной вымышленной книге: „Закрытая книга на белом лакированном столике выглядела несколько враждебно среди преобладающего наивного тона комнаты. Переплет из скверного черноватого картона был не так уж древен, чтобы внушать к себе уважение, и не настолько нов, чтобы остановить не себе внимание добродетели. Мало этого, написанная грубым резким языком, с искренностью, доходящей до непристойности, она осмелилась говорит о чуме”...

Охарактеризовав так книгу, которая не была написана ею, М. Эмери освобождает меня от необходимости придумывать характеристику для тех, которые написала она сама.

Действительно. Произведения М. Эмери выглядят несколько враждебно, а язык, в который они облечены, не всегда вызывает живое восхищение, так как он часто груб и резок, или вял и неэластичен. Речь льется медленно или кипит ключом в зависимости от ослабления или возбуждения силы инстинкта ее