стояли, укрытые в поросли под величавым дубом, и снова был лишь реющий, пустынный сумрак да зябкий бормоток дождя, моросящего весь день без перерыва. Затем, точно дождавшись, когда все встанут по местам, глушь шевельнулась, задышала. Она как будто наклонилась к ним — к Сэму и мальчику, к Уолтеру, к Буну, что затаились каждый на своем лазу, — нависла исполинским, беспристрастным, пристальным и всеведущим судьею состязания. А где-то в глубине ее шел олень, не всполохнутый погоней, шел не труся, а лишь настороже, как и положено участнику охоты, и, быть может, повернул уже на них, и совсем уже рядом, и тоже ощущает на себе взгляд предвечного арбитра. И Айку люб олень — не зря сегодня утром он, двенадцатилетний, в одно мгновение и навсегда перестал быть ребенком. А может, не только ребенку, а и горожанину не понять — даже взрослому, и единственно тот, кто вырос на воле, поймет, как можно любить жизнь, которую готовишься своей рукой оборвать. Мальчик снова стал дрожать.

— Хорошо, что началось теперь, — произнес он одними губами, не оборачиваясь к Сэму. — Значит, кончится раньше, и ружье не будет плясать…

— Тише, — сказал Сэм, тоже не поворачивая головы.

— Разве он уже так близко? — прошептал мальчик. — Ты дума…

— Тш-ш, — сказал Сэм.

Мальчик замолчал. Дрожь все не прекращалась. Айк и не пробовал ее унять, потому что знал: она пройдет, когда руке понадобится твердость. Ведь Сэм Фазерс уже посвятил его в охотники и тем самым отрешил от слабости, и от сожалений освободил тоже — не от сострадания и любви ко всему, что живет и стремительно движется и вмиг падает, подкошенное средь всей своей красы и быстроты, — но от слабости и сожалений. Они не двигались, дыша спокойно, мерно, глубоко. Солнца не было, и близился закат, но ровно-тусклый свет сгустился вдруг, усилился, и тут же мальчик понял, что это в нем самом дыхание, сердце, кровь — все разом приготовилось к оленю, как если бы Сэм Фазерс не простой охотничьей метой пометил его утром, а привил некое качество, чутье, которое унаследовал от своего вымершего и забытого народа. Мальчик затаил дыхание, лишь сердце билось и стучала кровь, и среди тишины лес тоже перестал дышать, нависая огромно, беспристрастно и ждуще. Дрожь кончилась, как и предвидел Айк, и он взвел оба тяжелых курка.

Что-то ушло. Миновало. Глушь по-прежнему стояла не дыша, но уже не следила за Айком, отворотилась от него, перевела взгляд куда-то выше по гребню, и Айк ощутил почти зримо, что олень, пройдя тростник до самой кромки, увидел их или учуял — и канул обратно в чащобу. И теперь бы ей перевести дыхание, но глушь все не дышала, ликом своим обращенная на что-то поодаль. И, тоже не дыша, напрягшись, Айк воскликнул про себя: «Нет! Нет!», зная, что счастье ушло, и думая с отчаянием, как два и три года назад: «Стрелять, да не мне». Раздался короткий хлопок Уолтеровой винтовки, бьющей без промаха. Мягко затрубил рог Юэлла, напряжение кончилось, и мальчик понял, что и не надеялся сделать выстрел.

— Вот и всё, — сказал он. — Уолтеру достался.

Он опустил ружье, бессознательно приподнятое, и спустил уже один курок и выходил из укрытия, когда Сэм сказал:

— Погоди.

— Да что годить? — крикнул сдавленно мальчик.

Ему запомнилось, как он вскинулся на Сэма в мальчишеском горе и досаде на неудачу. — Не слышишь, что ли, рога?

И запомнилось Айку, как стоял Сэм. Сэм не стронулся с места. Он был невысок, коренаст, а мальчик за последние полгода-год сильно вырос и догонял уже Сэма, но сейчас Сэм его словно не видел, глядел через голову Айка туда, где трубил и звал их рог. И мальчик увидел оленя. Он шел на них вдоль гребня, как будто возникая из того трубного звука, что возвещал о его гибели. Шел не скачками, а шагом, с неторопливой мощью клоня и уводя рога от веток. Обычно Сэм держался позади, но сейчас был рядом с Айком, так и застывшим — ружье на весу и один курок еще взведен.

Олень увидел их. Но и тут не шарахнулся в бег. Огромно привстал на мгновенье, глядит, подобрался. И, не свернув, не ударившись в бегство, двинулся с крылатой без натуги быстротой, присущей оленям, и прошел в десяти каких-нибудь шагах, высоко неся голову и глядя не гордым, не надменным, а просто большим, диким, небоязливым оком. И Сэм, стоя рядом с мальчиком (а рог Уолтера все трубил на крови), поднял, вытянул правую руку, ладонью к оленю, и сказал на языке, понятном Айку с тех стариковских кузничных бесед:

— Здравствуй, родоначальник. Праотец.

Когда они вышли к Уолтеру, он стоял спиной к ним и глядел себе под ноги в каком-то почти столбняке.

— Ну-ка, Сэм, — не оборачиваясь, позвал он негромко. Они подошли. У ног Уолтера лежал бычок, с весны только впервые отрастивший рожки-спицы. Неохота и брать было такого малыша, — сказал Уолтер, не меняя позы. — Но взгляни на его след. Большой, чуть не с коровий. И других никаких следов нет, а то б я готов присягнуть, что здесь прошел оленище, которого я даже не заметил.

III

Уже смерклось, когда они выехали из лесу на дорогу, где ждал шарабан. Холодало, дождь кончился, ветер разгонял тучи. Де Спейн с Маккаслином и генералом Компсоном сидели у костра.

— Ну как, везете? — встретил их майор.

— Везем болотного зайца с рожками, — сказал Уолтер, спуская тушку с мула.

Маккаслин взглянул, спросил:

— А того большого так никто и не видал?

— По-моему, Буну примерещилось, — сказал Уолтер. — Наткнулся, должно быть, на чью-то корову в кустах.

Бун заругался, стал крыть все на свете, начав с Уолтера и Сэма — не послушались, не набросили собак — и кончив самим оленем.

— Не беда, — сказал майор де Спейн. — Следующей осенью добудем. А теперь пора нам трогаться.

В двух милях от города Уолтер сошел у своего двора, и было уже за полночь; завезли еще генерала Компсона домой и поехали к де Спейну доночевывать, чтоб уж утром покрыть оставшиеся до маккаслинской плантации семнадцать миль. Было холодно, небо очистилось, к утру ожидался мороз, да и сейчас уже земля застыла под копытами, колесами, под их шагами, когда шли двором в дом — теплый, темный. Поднялись ощупью по лестнице, де Спейн нашарил свечку, зажег; потом чужая комната, широкая, недристая кровать, до озноба холодные простыни, но вот нагрелись — и Айк вдруг стал рассказывать Маккаслину, что было на лазу, и тот молча выслушал его.

— Но ты ж не веришь, — сказал Айк. — Я знаю, не веришь…