Послевоенные годы были лишь неудачным подражанием предшествующей великой эпохе. Это напоминает старомодную бриллиантовую брошь в ящике туалетного столика разорившейся графини. Остатки прежней роскоши, немного грустно.

От Сен-Максима мы берем быстрый темп. Хотим еще сегодня проехать Сен-Рафаэль. Все побережье как палитра. Перед Сен-Рафаэлем проезжаем мимо больших аэродромов и баз гидропланов. У шоссе через каждые несколько сотен метров торчат из земли кротовины бетонных блокгаузов — новеньких, будто недавно законченных; возможно, уже после перемирия? У французов такое возможно. Кто знает, может, по административным причинам (таким, например, как учет транспортировки цемента, доставка и т. д.) их строили еще в июле?

Сен-Рафаэль — красивый; меньше гостиниц в стиле модерн, современнее. Мы останавливаемся в городе, чтобы купить фруктов и поесть пирожных. Съедаем шесть, потом еще два и еще два — булочница таращится, а мы еще два. Чтобы не забыть, отрываю от грозди виноградинки и складываю их на кассе. Есть еще пирожные, которых мы не пробовали, так что хлопнули еще два. Хозяйка улыбается, люди тоже; то есть не люди, а разные бабы, что пришли вечером за хлебом.

— Mais vous avez un appetit terrible…[128]

— О да, после 150 километров, — сочиняю я. Присматриваются к нам, и понятно почему. Мы сами шоколадного цвета, а волосы у нас совершенно белые.

— Vous êtes Allemand?[129] — в последнее время меня постоянно в этом подозревают.

— Mais non; Polonais[130].

Теперь улыбаются любезнее, а булочница начинает политическую дискуссию. Женщины однозначно лучше понимают, что случилось с Францией, чем мужчины. Только французские женщины осмеливаются иногда сказать вслух, что «наши бежали и не хотели сражаться», а как только скажешь: Polonais — сразу смотрят как на героя. «Вы сражались — Varsovie ne voulait pas se rendre, но вы были слабы. Mais la France… c’est honteux!»[131]

Булочница бушует за прилавком, как капитан на мостике. Одобряющий гул клиенток добавляет ей сил. «Nos hommes? Они же лодыри. Ça mange, ça vient, ça dort»[132]. — Бедный булочник. Но булочница права, утверждая, что перед войной им говорили только «balivernes»[133]. Трубили вокруг, что «французский народ — крепость культуры», «колыбель великой мысли», «Esprit français invincible»[134] и т. д., и т. п. И чтобы подкрепить это доказательствами, начинали перечислять: Декарт, Вольтер, революция, Наполеон, Людовик XIV, и примеры заканчивались, как правило, на Фоше или Лиотэ. А из всего этого вышел Петен, то есть Пéтэн, как его называет Тадзио. Все были убеждены в своем величии, им казалось, что Мольер и Расин (с этим я на ножах) умерли вчера, все formidable[135] и все спокойно шли спать, клянясь всем тем, чем они давно уже клялись. Кормили мир подогретым величием. Постоянное употребление подогретой пищи плохо отражается на здоровье.

Одни немцы видели Францию насквозь. Nous vaincrons parce que nous sommes plus forts[136]. Французы верили в этот слоган; немцы прочитали его как «Dubo-Dubon-Dubonnet»{81}, и когда Гитлер сказал, что «они сами развалятся», Франция смеялась всю осень прошлого и весну этого года. В апреле он сказал, что 15 июня будет в Париже. Смех стал гомерическим. А кто знает, может, немецкий штаб намеренно не откладывал наступление на Париж, чтобы слова фюрера полностью оправдались.

Сколько же иллюзий мы себе построили. Свобода критики? Ах, как они не боятся критиковать! Хорошо, но что они критикуют? Критикуют политиков, критикуют социальное устройство, критикуют других, но никогда себя. Французский народ — великий, прекрасный, гениальный, но отданный на съедение одному, другому, организации, людям и так далее. Ты, народ, красивый, добрый, энергичный, трудолюбивый, ты дал миру тех и тех (называемому в данном случае человеку, скорее всего, было наплевать на народ, и он хорошо знал, чего этот народ стоит. В противном случае он не был бы выдающейся личностью), но тебя, народ, используют. Народ никогда не бывает виноват? Там, в Тулоне, не моряки, курсанты и молодые офицеры виноваты, а только «верхушка». Предают. Проиграли войну, потому что было предательство. Где доказательства? Почему моряки, курсанты и молодые офицеры не выходят в море? Чего они ждут? «Тарелочку с голубой каемочкой»? У нас верхушка сбежала, а народ сражался. У нас, в Варшаве, не ждали приказов. «Żbik», «Ryś» {82}, наши эсминцы вышли бы в море без приказа. Потому что мы не великий народ. К счастью! Им кажется, если они так думают, значит так и есть. Сегодня этого недостаточно. Сегодня надо чувствовать, чтобы быть. Я чувствую, следовательно, я существую. Если я буду только думать, я легко могу не почувствовать, что меня бьют по лицу… Они не чувствуют, уже не ЧУВСТВУЮТ.

Мы съели еще четыре пирожных, всего восемнадцать, и, заплатив, выходим.

Проезжаем через Сен-Рафаэль; виллы и дворцы тянутся очень далеко. Трудно найти хорошее место для ночлега. Наконец вижу небольшой заливчик, берег каменистый, но ровный. К тому же здесь очень много морской травы, выброшенной волнами и совершенно сухой. Разбиваем палатку. Внутри делаем толстую подстилку из травы. Мягко как в гнезде. В двух метрах от палатки море. Я пошел искать воду. Ее нигде не было. Только в саду заброшенной виллы нашел колодец. Перелез через калитку и, кроме воды, принес еще и кота. Кот, ужасный баловень, сразу же расположился в палатке как у себя дома. Мы снова едим при луне. Кот послушно уснул рядом со мной.

Ницца, 13.9.1940

Ясная солнечная погода. С самого утра жарко. Прямо из палатки я прыгнул в воду и поплыл далеко в море. Вода теплая. Это, пожалуй, лучшая утренняя гимнастика. Вдох, выдох — движения рук и ног. Я могу плавать часами без всякой усталости. Когда я повернул к берегу, то не узнал нашу скалу. Она была похожа на зеленый холм, покрытый маками; усеяна красными пятнышками. Только вблизи я увидел, что толпа негров в красных фесках пришла на утреннюю прогулку на море. Издалека не видно их черных лиц. Сидят группами, с десяток крутится около нашей палатки; Тадзио живо жестикулирует, будто отгоняет пчел. Показывают в мою сторону. Последние несколько десятков метров я плыву кролем и слышу радостное бормотание развеселившихся негров. Как только я вышел из воды, они притихли и стали о чем-то шептаться. Только Тадзио бегает вокруг, собирает разбросанные вещи и произносит длинные речи для тех, кто стоит рядом. Что-то типа: «Kompran pa franse[137], чуть подальше, не так близко; а от…, ты, черная башка непонятного происхождения, а то получишь. Если не хочешь,