Последний звонок. Леха бежит в гардеробную, находит свою куртку и, быстро сменив обувку, выбегает на улицу. Конец января, темнеет рано, и наступивший вечер странным образом напоминает раннее утро. Голуби попрятались по застрехам крыш, да и снегирей, в другие дни открыточно сидящих на заснеженных ветках, тоже след простыл. После теплой школы мороз на улице кажется особенно зверским. Несмотря на опущенные уши шапки-ушанки, мочки затвердели и стали противного мертвенно-белого цвета. Байковые варежки, засунутые в карман куртки, тоже не спасали, и Леха стал тихо подвывать от болезненных покалываний в кистях рук. Слезы, не успев скатиться, замерзали на нижних ресницах.

Бежать было неудобно, так как тропинка заледенела. Поскальзываясь и теряя равновесие, Леха ударялся об острые края окаменевших сугробов. Теперь он уже орал в голос, размазывая сопли и слезы по заиндевевшему лицу. Пересекая хоккейную площадку, боковым зрением он увидел толпящихся людей и костер из сваленной в кучу мебели. Услышал веселые крики ребятишек, обрадованных почти языческим зрелищем.

«Наверное, после бабки жгут, – думает Леха. – Небось все валерьянкой провоняло!» Уже плохо соображая, он подбегает к костру и сует в бушующее пламя заледеневшие конечности. Неожиданно прямо к его рукам из горящей мебели начинают валиться какие-то брикеты. Рассыпаясь на ходу, они превращаются в красивые денежные знаки, украшенные портретом вождя мирового пролетариата.

– Это мои деньги! Никому не трогать! – вокруг костра мечется силуэт Комарова-старшего. Извергая проклятия и угрозы, хозяин дензнаков начинает биться в истерике.

– А ты малец греби отсюда, пока цел! – он пнул ногой сидевшего на корточках Леху. – Бабка, сука! Ведь знала! Знала и молчала!

Комаров ползает по серому от пепла снегу, сгребая двумя руками обугленные пачки.

– Зря стараешься, это уже не деньги, – подал голос сосед по подъезду Скотников-старший, инвалид войны и законченный алкоголик.

– А тогда что это?

– Это сталинские портянки, идиот. Зря что ли денежную реформу в прошлом годе проводили? Вот от таких, как твоя бабка, спекулянтов хотели оградить нашу Родину!

– Ты чего, сука, несешь! Она большой начальницей на фабрике была!

– Была да сплыла! Вот и наработала себе, что девать некуда! – с этими словами Скотников выхватил из тлеющей кучи пачку дензнаков и запустил ее вверх.

Распавшись на десятки листочков, деньги превратились в серо-зеленых и серо-розовых бабочек с портретами Ленина вместо головы. Пример оказался заразительным – детвора с энтузиазмом принялась запускать и подбрасывать денежные пачки, радуясь полету разлетавшихся во все стороны то ли птиц, то ли бабочек.

Так и не отогрев руки, Леха подобрал валявшийся на снегу портфель, схватил сменку и ринулся к родному подъезду, благо до него оставалось не более десяти шагов. Распахнул уличную дверь. Не в силах поверить, что он уже дома, стал бешено колотить мыском ледяного ботинка в дверь своей квартиры и орать во все горло.

– Мамочка! Мамочка! Я замерз-ззз, я, кажется, пальцы отморозил! – стуча зубами и бросив портфель и мешок со сменкой в прихожей, Леха бросился навстречу выходившей из комнаты матери.

– Быстро в ванную! – отец хватает Леху за руки и включает холодную воду. Ледяная струя обжигает пальцы, и мальчик снова начинает орать и плакать. Но постепенно боль уходит, и отец бережно растирает кисти рук махровым полотенцем.

– Ставь чайник срочно, – командует он матери, подталкивая Леху к кухне, самому теплому месту квартиры. Налив из маленького чайника заварки, он добавляет кипятку, кладет три ложки сахара и, выудив из кармана четвертинку, не отмеряя, плещет водку. Стуча зубами о край кружки и обжигая подушечки пальцев, Леха пьет этот импровизированный глинтвейн, и горячая волна начинает кругами расходиться от живота по всему телу. Леха обмякает. Засыпая на ходу, он идет неуверенными шагами в комнату, ложится на кушетку и с головой накрывается бордовым стеганым одеялом.

Провалившись в сладкий тягучий мир сновидений, Леха чувствует, что тело его невесомо и находится в полете. Ему хорошо, ему очень хорошо, он среди своих – огромных серо-зеленых и серо-розовых бабочек с портретами вождя мирового пролетариата вместо головы.

– Сталинские портянки! – с удовлетворением говорит он, и, повернувшись лицом к стенке, сладко засыпает.

Градиска из Ворошиловского района

Проститутки – это необходимость.

Иначе мужчины набрасывались бы

на порядочных женщин прямо на улицах.

Наполеон l

«Амаркорд» есть любовная нить, идущая в прошлое. Сам Феллини объяснял это слово примерно так: любовная нить, любовный шнур, связывающий взрослого человека с детскими воспоминаниями, среди которых накопилось много чего, в том числе и любовь.

Любовь случается не только в Италии. Москва, хрущёвки, майские жуки и очередь солдатиков с помятыми трёшками – тоже путь к любви. А для кого-то – более долгий путь к амаркорду.

Каре из хрущёвских пятиэтажек. Душный майский вечер, уже почти ночь. Не прекращаются ни на минуту гул пикирующих майских жуков и стрекот цикад. В тени у подъезда курят солдатики. Афродизиак махровой сирени волнами накатывает на ожидающих. В их потных ладошках зажаты советские трёшки. Что купят они за три рубля в хрущёвке?

О, многое! Когда они отслужат, когда вернутся в свои аулы, кишлаки, горные селенья, они с гордостью скажут своим землякам: «Я – мужчина, у меня было это с москвичкой!»

Я иду к подъезду. Поднимаюсь по ступеням. Между солдатами, набившимися на площадку первого этажа и курящими на ступенях, не пробиться. Дым стоит такой густой, что у меня кружится голова. К горлу подкатывает тошнота.

Нет, я не живу здесь. Здесь, на втором этаже, обитает мой одноклассник. Я с ним обмениваюсь марками. Продравшись наконец через толпу солдат внизу, я читаю на стене оскорбительные надписи. Вот самая безобидная из них:

СВЕТКА ДОЛГОВА – ПРОСТИТУТКА!

Светка – это мать пятиклассника Толика Долгова, который в каждом классе остаётся на второй год. Вечный второгодник, он словно решил досидеть в школе до пенсии.

Двоечника Толика никто не любит. С ним не дружат, его натурально травят, напоминая, каким местом его мать зарабатывает на жизнь. Он отвечает на словесные выпады кулаками. Толик дерётся со всеми подряд, без разбору: стоит ему услышать что-то о своей матери, как он тут же бросается в бой.

Толик растёт далеко не один. У него наберётся с десяток разновозрастных сестёр и братьев, детишек довольно смуглых. Впрочем, на этом количестве процесс деторождения, конечно, не застопорится…

Однажды, зайдя в класс, я увидел, как Толик схватил за косу Любку Сабанцеву. Та завизжала, а я бросился ей на помощь. Не тут-то было! Толик живо