отношение к жизни и смерти этих молодцов, которым позавидовали бы и французские мушкетёры, и шотландские королевские стрелки, было заразительным. Сам Давыдов, постаревший с двенадцатого года, оставался по-прежнему неукротимым, закатил пирушку, зазвав соседей; даже сдержанный Паскевич не препятствовал и сам с благодарностью принял приглашение — командиры дивизий, бригад и полков не должны перегореть до боя.

Звучали лихие тосты, знаменитый партизан горланил «Я люблю кровавый бой, я рождён для службы царской!», а я недоумевал, как Демидов решился бросить на турок самый главный резерв — гвардейскую Бородинскую кавалерийскую дивизию. Не хотел, чтобы отборные молодцы нагуливали жир в тылу?

Но я очень рад был Давыдову по-человечески.

Сколько тостов произнесли за вечер, сколько штофов опрокинули после слов «а помнишь?»; вспомнить действительно было что.

Тогда, в белорусских снегах, мы с Давыдовым страдали от холода. Здесь донимали жара и сушь.

Нет в жизни совершенства. Тем более — на войне.

* * *

Моему слову можно верить. Но не всякому. Любая попытка командовать прежними способами развёрнутой в наступление бронеходной дивизией о бронеходном полку и двух бригадах инфантерии разлетелась вдребезги, а радиостанций на бронетракторах чего-то не нашлось. Потому, нарушив данное Паскевичу обещание, я кинул дерюжку на крышу центрального в линии бронехода, положил рядом с собой винтовку и запоздало пожалел, что нет со мной сапёрного топора, так славно опробованного на французских гусарах. Вестовые, говоря канцелярским языком: «должествующие приказы доставлять», скакали позади машин в ожидании сих приказов. На других самоходках расположились комполка и Строганов.

Связь между бронеходами устанавливалась флажковая, по флотскому образцу. Мой сигнальщик должен был махать соседям, оттуда моя воля ретранслировалась далее по цепи. Надо сказать: отлично всё получилось! Но только в учении. Как-то мы не подумали, что степь — не море. Это над волнами не клубится пыль, а морской ветер разгоняет пороховой дым, который здесь перемешался со вставшим на дыбы песком.

Девлет-Гирей вынужден был с марша развернуться и принять бой, ибо попытка уклонения привела бы к русскому удару во фланг или в тыл. Единственную возможность он увидел в опрокидывании спешно и сумбурно отмобилизованного русского войска, уповая на сей шанс всецело и призвав в помощь Аллаха.

Степь огромна. Армии сошлись же на клочке земли менее чем в десяток вёрст по фронту. На левом русском фланге пролегла изрядная балка, пехоте одолеть её не сложно, а кони могут и ноги поломать. Я постарался отогнать лишние мысли. О прикрытии флангов или контрохватах есть кому озаботиться. Для моей дивизии всё решится за час-полтора вкруг огнедышащих железных коробок.

В центре, где двинулись бронеходы, Паскевич перемудрил с применением артиллерии. Он счёл, что бронеходные пушки должны приблизиться на полторы версты к месту развёртывания османских орудий и выбить её, пользуясь большей дальнобойностью и защищённостью в броневых коробах. Полевая артиллерия откроет пальбу по налетающей коннице, находясь за линией бронеходов и стреляя поверх голов… Никто и никогда в этом веке не расставлял пушки столь необычно, никто не пользовал их совместно с бронеходами. Опыт нарабатывался на русской крови.

Первая ошибка сказалась, когда османские орудия загрохотали первыми. В облаках пыли и дыма, заполнивших турецкие позиции, ни один Финист Ясный Сокол не рассмотрел бы, как их артиллерия снимается с передков и поворачивается дулами вперёд. Просто в один момент донеслось приглушённое бабаханье, среди мутной стены над позициями мелькнули вспышки наподобие зарниц при грозе, а в сторону бронеходов рванулись по воздуху зловещие чёрные точки.

Я заскрежетал зубами, в коих немедленно заскрипел песок. Мусульмане стреляют плохо — облака золы и песка мешают их наводчикам. Но и нашим они не в помощь! Значит, артиллерия в этом бою не оправдает надежд. Но, по крайней мере — постарается, заявила пушка центрального бронехода, оглушительно рявкнув.

Железная кровля, разогревающая больше и больше с каждой минутой, сильно вздрогнула, будто по ней ударили кувалдой, уши заложило близостью выстрела, спереди заволокло пороховым дымом. И это только начало! Пушка палила, наверно, до двух раз в минуту, с обеих сторон доносилась столь же частое нестройное громыхание из других бронеходов, сзади ревели стволы единорогов, превращая горелую степь в игрище бога войны…

Я полез на корму, там орал вестовым, чтоб скакали к соседям — восстановить ровную линию железных коробок, ибо она сломалась, а слева загнулась назад. Почему этот очевидный приказ не отдал командир бронеходного воинства, ранен или растерялся, не знаю. Боюсь, далее о каком-то управлении бригадой и речи быть не может, каждая сотня сама за себя. Самоход полз удручающе медленно, делая в час не более полутора вёрст, поминутно останавливаясь, видимо — для лучшего наведения орудия. Порой он застревал, даже на мельчайших подъёмах и неровностях, тогда пехотинцы наваливались на его корпус и прицепную тележку, проталкивая вперёд многопудовую и непрерывно палящую громадину. Но это пока татары не прорвались вплотную.

Пехота дала залп с полуверсты, успела раз пять перезарядиться и пальнуть, ибо конникам пришлось преодолеть груду человечьих и конских трупов, что во множестве устилали степь после каждого залпа. Вразнобой бахали бортовые бомбарды, засыпая кавалерию дождём из картечи. Пушка опустила ствол, бросив артиллерийскую дуэль, и буквально вымела пространство перед машиной.

Но этого оказалось мало. Османы прорвались в прорехи между бронеходами. Русская пехота стала в кольцо вокруг машин, ощетинившись штыками. Увы, винтовка — не пика, в поединке с саблей всадника она здорово уступает. Около железного островка воцарилось побоище. Страшные крики коней, получивших штыковые удары в грудь, одиночные выстрелы, вопли людей, разрубаемых на скаку и растоптанных копытами — всё это слилось в кошмарную какофонию… И длилось не более трёх-четырёх минут, показавшихся вечностью, пока набежавшее подкрепление не расстреляло всадников слаженными ружейными залпами.

Я переложил мёртвое тело сигнальщика, пристроив поверх него винтовку как на бруствер, ненужные флажки ссыпались вниз. Бронеход тронулся вперёд, снова заработало орудие.

Ближайшие машины сохранили подвижность. Дальше соседней ничего было не разглядеть из-за пыли и дыма. Ответный артиллерийский огонь мусульман притих — прорва гранат и ядер, отправленных на их позиции, скорее всего, повыбила орудия и канониров. А примерно через час после первых выстрелов османы кинулись в повторную кавалерийскую атаку.

Из винтовки я успел выстрелить трижды. Два раза, по меньшей мере, пули нашли цель. Затем выхватил шестизарядный револьвер «Урал», в прошлой жизни — «Кольт», пока ещё редкий. С ним в руке скатился сзади на сцепку с прицепом, но не успел спасти кочегара; когда пуля вышибла мозги кавалеристу, кривая сабля уже перерубила шею русского. Тела упали под колёса прицепа и были