Трахтманы приехали за мной на такси.

Из машины вылетели две женщины и один мужчина и набросились на меня с таким шквалом эмоций, что мне стало дурно. Фридочка стояла поодаль и утирала слезы бумажным носовым платком.

– Вы только посмотрите на этот пунем! – восклицала незнакомая бабушка Сара, щипая меня за щеки. – Кик зи ун! Это же вылитая Лизонька, только исхудавшая!

– Деточка! – кричал незнакомый дед Илья, сжимая меня в железных объятиях, пахнущих бензином. – Деточка наша родненькая! Как же ты похожа на нашу Михальку!

– Зоенька, – говорила тетя Женя, – невероятно, невероятно же! Какое счастье, что мы встретились! Как долго мы тебя ждали!

Я не знала, куда себя деть от смущения, понятия не имела, что и как говорить, и пожалела о том, что плохо подготовилась к встрече. Но мои новоявленные бабушка, дед и тетя как будто этого не замечали.

Они запихнули меня и мой рюкзак в такси и помчались в свою Рехавию. За рулем сидел дед Илья, который, как оказалось, работал таксистом и который по дороге чуть не сбил двух пешеходов и чуть не врезался в столб.

Они задавали столько вопросов, что я не успевала отвечать и была им за это очень благодарна.

У старших Трахтманов обнаружилась большая добротная квартира с высокими потолками, цветными коврами, двумя балконами и огромным холодильником, с которым мне предложили лично познакомиться. Стол был накрыт и ломился от салатов. Только елки не хватало для довершения праздничной атмосферы.

Сам район Рехавия был островком Европы на востоке, и я в очередной раз подивилась, каким разным бывает Иерусалим: как книга, которая не определилась с жанром и в которой чуть ли не каждая глава уносит тебя в другой художественный стиль.

Рехавия была кварталом зажиточных иерусалимских старожилов, в основном выходцев из Германии и Польши, обосновавшихся здесь в тридцатых годах, и в придачу кварталом богемной молодежи. Обитали в ней поколения чинных академиков, врачей и адвокатов и приезжие студенты социальных дисциплин: будущие политики, социологи, экономисты и психологи, набивающиеся кучами в съемные квартиры.

Район был ухоженным, белый баухаус утопал в густой зелени, в тени листвы прятались уютные маленькие парикмахерские, бутики, булочные и кофейни. Погода снова стала летней, на солнечных террасах читали газеты пожилые господа в пиджаках, старушки с лакированными фиолетовыми волосами пили дымящийся чай из высоких стаканов, группки разношерстных лохматых студентов в пижамах и домашних тапочках с запалом беседовали, молодые папы укачивали на руках младенцев, а молодые мамы расплачивались с неторопливыми официантами, которые вразвалочку ходили взад-вперед, флиртовали с коллегами и клиентами или курили на углу. Никто никуда не спешил, никуда не бежал и не тащил горы покупок из супермаркетов; все выглядели так, будто сто лет друг с другом знакомы.

Запах кофе приятно щекотал нос, унося меня в фантазии про Монмартр финдесьекля и австро-венгерскую Вену. Так что сперва не очень понятно было, как оказались мои не богемные и не аристократические одесситы в декорациях романа Цвейга.

Вскоре все прояснилось: квартиру в фешенебельной Рехавии семейство Трахтманов приобрело благодаря врожденной смекалке деда Ильи. Кто-то обанкротился, квартиру за бесценок срочно сбывали с рук, а дед узнал об этом от клиента, которого вез в аэропорт. Получив контакт банкрота и вернувшись из аэропорта, дед Илья, недолго думая, зашел в банк, взял ипотеку и, даже не посоветовавшись с бабушкой Сарой, приобрел за “полторы лиры” роскошную квартиру на улице Харлап. В те времена в Израиле еще не пользовались шекелями.

Дед Илья умел получать ценную информацию от разговорчивых пассажиров. В отличие от всех остальных таксистов, он считал, что пассажиров лучше слушать, чем припадать им на уши. Таким образом узнаешь массу полезных вещей, которыми потом можно воспользоваться, если есть смекалка.

Было очевидно, что двадцать лет жизни в Израиле не истребили из деда Ильи одесского биндюжника.

Именно благодаря этим качествам при первой же возможности удрать из Союза дед Илья, не размусоливая, подал документы и увез всех на историческую родину.

Всех, кроме моей мамы, чьи коммунистические идеалы и любовь, как известно, воспротивились такому скоропалительному решению.

Бабушка Сара ничем не напоминала мою строгую и замкнутую маму и, в отличие от нее, была яркой и экстравагантной женщиной. Она работала бухгалтером в фирме, поставляющей продовольствие базам израильской армии. В ее присутствии, хочешь не хочешь, а пришлось почувствовать себя на Молдаванке, несмотря на декорации романа Цвейга.

Тетя Женя, мамина младшая сестра, тоже не была похожа на маму. Она оказалась гораздо более улыбчивой. Тетя Женя получала докторскую степень по биологии в Иерусалимском университете и жила с мужем и детьми в другом районе, попроще.

Муж тети Жени, смуглый йеменский еврей по имени Томер, и мои двоюродные брат и сестра, Асаф и Михаль, ждали нас в квартире. Они тоже бросились ко мне, и тут выяснилось, что по-русски ничего не понимают. Михаль была старше меня на год, а Асаф – на год младше. Оба широко улыбались, резво жестикулировали, громко и отчетливо выговаривали слова, как если бы я была тупой или тугой на ухо.

Всех согнали за стол, и я внезапно поняла, как соскучилась по домашней еде. Мой отказ от мяса фраппировал присутствующих, и они в три голоса принялись обвинять своих гойских одесских сватов в таком извращении. Остальные три ивритских голоса я плохо понимала.

С ходу обработать излившийся на меня поток информации я была не способна. Я понимала, что эти люди со мной одной крови, но воспринимать их как своих ближайших родственников было трудно. Все это не укладывалось в голове, как не укладывался тот факт, что родители могут прожить столько лет вдали от своей собственной дочери. В моем представлении семья была понятием слитным и нераздельным, и все это казалось мне чудовищным недоразумением. Я их не то чтобы обвиняла, но противное слово “предательство”, произнесенное папой, когда я собиралась уезжать, и засевшее глубоко внутри, не позволяло полностью увлечься новообретенными родственниками, несмотря на их теплоту и радушие.

Наверное, самое время было задуматься о том, что история повторяется, но я задумалась об этом намного позже.

Я была смущена всепоглощающим вниманием к моей персоне, не понимала, как обращаться к родичам: на “ты” перейти не удавалось, и уж тем более не получалось называть бабушку бабушкой, а деда – дедом, поскольку дед и бабушка у меня были одни, оставшиеся в Одессе, и казалось, что титуловать таким же образом незнакомых людей тоже было предательством. Так что я